Во время призыва им в голову приходила лишь внешняя чистая сторона войны – героическая смерть, страдания, страх и его преодоление. Влада же узрела ее нелицеприятную измазанную о потаенные стороны человеческой души подноготную, все чаще задумываясь, стоит ли рисковать своей шкурой за людей с несколькими личинами.
9
Что в их душах творилось… Сильнейшее волевое поколение, получившее мощное разностороннее воспитание лучших людей, ложилось на аренах Великой Отечественной. Несмотря на некоторые умалчивания и ограничения советское школьное образование было качественным. «Таких людей, как мы, – думал Владимир без идеализма, просто отдавая должное виденному им подвигу, – никогда, видно, не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой!» Когда командир его полка получил знамя и дал команду: "Полк, под знамя! На колени!", все почувствовали счастье. Стояли и роняли слезы. Несмотря даже на свою новорожденную корку Владимир с ними заодно плакал и не стыдился этого внезапного кристального порыва, веры в лучшее.
Когда становилось совсем невмоготу, он обычно говорил себе: «Ничего, скоро все кончится, все будет лучше и легче». Он понимал, что, пройдя такую титаническую школу жизни, повидав столько маленьких и огромных людей, он вместо того чтобы начать ненавидеть человечество за бесчинства, которые оно творило, развязав бойню, напротив утвердился в восхищении подвигом людей, которых знал, с которыми сражался бок о бок. В такие моменты он был почти благодарен Владе за то, что она заманила его на фронт. Наблюдая, как кто-то периодически накрывал собой вражеский пулемет, чтобы спасти многих посредством одного, и его шкуру в том числе, Владимир сначала стушевывался, считал себя недостойным такого заступничества. А потом воля к жизни, великий инстинкт, благоразумно заложенный в человеке природой, мысленно прославлял тех, кто совершил жертву во имя жизни.
Многое Гнеушев передумал, сотни раз ему было невмоготу. Но он не позволял себе ни раскисать, ни думать об избавлении. Это означало бы, что все прочие жертвы, которые сохранили и его жизнь, напрасны. Этого невозможно было допустить, это было чистейшим предательством. Все, что было отвратительного, омерзительного на фронте, что делал враг и даже друг – изнасилованные женщины, распятые дети, порубленные старики, предательства и дезертирство, все равно не могло затмить свет связистки, которая выбежала вперед их отряда, вступившего в неравную схватку с фашистскими автоматчиками. Прежде чем быть до одного поваленными, обессилившие русские увидели, как тоненькая девушка с короткой стрижкой взорвала себя вместе с бюргерами. Быть может, во Владимира изначально была вложена установка, которая предполагала не остывающую веру в людей. Способность, рознящая его с Владой, которая любила единицы и считала остальных недостойным массивом, пока кто-то не доказывал обратное. Впрочем, из-за ее высокомерности доказывать ей что-то отнюдь не хотелось. Владимир же твердо верил, что больших людей много, просто знает он не всех, а отчаиваться и винить человечество во всех грехах – неблагодарно, ограниченно, глупо. Тот, кто обладал опытом и многое повидал, просто не мог сойти до такой мелочности. Так говорили те, кто на примере нескольких негодяев, из среды которых не мог и не хотел вырваться, поливал грязью то, чего не знал. Когда человек обобщает, чаще всего он имеет ввиду исключительно свой опыт. Так зачем ему вторить и верить? Сквозь эту невыносимую порой жизнь, испещренную подвигами и подлостями, ярко вставали самые дорогие сердцу видения, места, но не люди. Это было труднее и горше всего – не успел он зацепиться в чьей-то душе кроме материнской… Жажда, чудо жизни, что тянуло и не позволяло раскисать, заставляли цепляться.
Бои шли уже на подступах к Германии. Бойцы плелись шеренгами и спали. Отключались от усталости, а ноги продолжали отстукивать по инерции. Когда советские солдаты входили в освобожденные города, их поражала особость архитектурных сооружений, иная атмосфера. Бои со смертельным исходом и забившейся под ногти землей продолжали свой смертоносный путь, но дух уже сквозил свободой – все знали, что еще несколько дней – и годам небывалого страха, что фашизм восторжествует, конец. Это казалось диким, но уже не невозможным.
А на Владимира находило порой, что он больше не может. Что-то давно тлело, зрело и вот стало поперек горла. Он не в силах оказывался терпеть окружающее, не понимал, для чего борется и продолжает рисковать. Чуть меньше четырех лет подвергал свою жизнь опасности, убивал людей, и это, как он понимал теперь, было не так-то просто отогнать. Когда Владимир представлял, что это останется с ним на всю жизнь, он не понимал, для чего ее вообще, такую исковерканную, продолжать, но это были единичные внезапные порывы, хоть он и боялся однажды поддаться. Нужно было закончить это раз и навсегда с чистой совестью.
И вот, опираясь на деревянную отделку, своеобразные панели, как во дворцах европейских монархов, только до безобразия упрощенные, Владимир увидел из окопа пробирающегося в лесу человека. Был он на вид не слишком презентабелен – ощутимо голоден, оборван. А черты лица и форма не делали его похожим на соотечественника. Вооруженный Владимир бесшумно пошел за ним. Скоро человек понял, что за ним следят, и обреченно обернулся. Владимира передернуло от его взгляда. Уж сколько он видел умирающих и напуганных скорым концом глаз, а эти особенно поразили. Человек казался не совсем в себе.
Мелькнула мысль: «Это же человек, хоть он враг, но человек». Странно, столько фашистов Владимир положил, а все не отпускало… Однажды он поднял своих ребят в бой, бежал и кричал что-то, и так ему было отрадно, так колотилось сердце в агонии чего-то жгучего и прекрасного, чего-то запретного и опасного, но необходимого и воодушевляющего. А вот теперь уже не было этого чувства… Накатили с новой мощью сомнения и сожаления, желание вырваться из этой непрекращающейся коверкающей трясины. И у него начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх придавил, начал душить, перед глазами словно разверзалась неведомая пропасть. Вдруг Гнеушев подумал, что у человека только одно сердце. И не может оно быть одновременно для ненависти и для любви. Придется выбирать. К нему и спустя время наведывалось это ощущение. После фанерных мишеней стрелять в живую личность, какая бы она ни была, трудно. Владимир ведь не знал, грешен враг или не так уж и плох. Пойманный был близко. Живой человек со своими целями, мечтами, недостатками, любовью, индивидуальностью… И внутри Владимира что-то противилось, словно в первый раз. А ведь он уже прошел через это, дрессируя себя воспринимать убийство спокойно.
– Nicht schießen! Nicht schießen! – прошептал иностранец нестойким волнующимся голосом.
– Да не собираюсь я в тебя стрелять, идиот поганый! – с неожиданной злобой выкрикнул Владимир, чем привел своего невольного собеседника в еще большую прострацию. – Что, ты думаешь, для меня это такое удовольствие?! Да меня каждый твой мертвый по моей милости земляк преследует.
– Bitte, bitte… – шептал человек по-прежнему, тряся ладонями перед своим лицом и словно загораживаясь ими.
– Да ты еще заплачь! Ты вот мне скажи, какого черта мы с тобой считаемся врагами, когда даже не знаем друг друга?! И на кой черт вы поперлись на нашу землю, а?! Что же, мы любить вас за это должны?
