Война – вечное передвижение, наступления и убегания. Владлена часто думала, что мужчин, верно, всех перебили, если воевать все больше идут девушки. Правда, она всегда считала, что девушки ничем не хуже. И ей выпал неплохой шанс доказать это. Подобные ей девчонки, каждая по своим причинам, большей частью из преданности стране, рвались на фронт добровольно. Необыкновенные девушки, Влада чувствовала это, даже если ей приходилось слушать их исковерканный деревенский говор.
Когда фронт стал вторым, пусть и вынужденным, домом, произошла череда сиюминутных событий, которые среди всего смывающегося, страшного, что хотелось поскорее стряхнуть с себя, отложились в темных ранящих лабиринтах памяти не как отдельное воспоминание, а как день, череда ощущений. Батальон здоровых живых мужчин поднялся в атаку, а их начали косить из пулемета. Все лежали, раненные и убитые вперемешку, в неразберихе перевернутости. Умирали за жизнь, еще не зная, что это такое. Обо всем еще только читали в книгах. Немцы били, не прекращая огня, додавливая. Неожиданно из траншеи выскочила сначала одна медсестра, потом вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К концу побоища многие легли рядом с застывшими солдатами, но спасли несколько человек каждая. Некоторые, весящие вдвое меньше рослых мужчин, одновременно тащили за собой поочередно сразу двух солдат. Формы на медсестрах всегда в крови, брюки разорваны или истерты до дыр на коленях. Порой девушкам не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это была мечта.
Во время этого кавардака Влада подползла к одному солдату и заметила, что его рука совсем перебита, болтается на жилах. Солдат стонал, черный от земли и крови, искаженного лица не разобрать. Ему нужно было отрезать конечность, а у Влады из сумки, теребящейся на боку, выпали ножницы, пока она пробиралась через усеянное рытвинами поле, тыкаясь подбородком в мертвечину. Пришлось зубами перегрызать мякоть и делать перевязку, чувствуя во рту вкус сырого человеческого мяса. Затем она, слыша повсюду грохот орудий и визги раненных только что вперемешку со стонами истекающих кровью давно, потянулась за личным оружием пострадавшего. Иначе пришлось бы отвечать перед командованием, почему потеряла драгоценную винтовку.
Потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В начале войны наградами не разбрасывались. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием – медаль "За боевые заслуги", за спасение двадцати пяти человек – орден Красной Звезды, за спасение сорока – орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти – орден Ленина.
Когда соседки Влады по землянке укладывались спать, измученные до одурения, Алена, девушка, с которой у Влады, в отличие от других, было что-то общее, вытянула исцарапанные ноги под казенным одеялом и, смотря в потолок, совсем как умершие бойцы, сказала:
– Сегодня Наташа погибла…
Влада устала реагировать на такие заявления.
– Она загородила его от осколков… Она, видно, крепко его любила.
Влада вновь промолчала, затем, почти томно закрыв глаза и подрыгивая коричневыми ресницами, поджала губы в немой скорби.
– А ты бы так смогла? – задала вопрос Алена.
Влада не ответила. Алена подумала, что соседка спит, и оставила ее в покое.
Во Владе пульсировало желание жизни вопреки всему. И чем злее становилось вокруг, тем неумолимее был закон выиграть. Назло. Вопреки. Если бьют, значит, жизнь того стоит, иначе зачем все?
Ночью было не так страшно, как днем. Дымка нереальности и отчасти даже сказочность сна притупляли суровые будни. Но, отходя в идиллический мир грез и покоя, который на войне переворачивался в еще один кошмар наяву, Влада чаще всего видела сцены смертей ребят, которых не сумела спасти, кровавую кашу и грязное месиво. Пока солдат еще слышал, дышал, не отдавался в безбрежную власть небытия, не склонял, словно лишь устав, головы, нужно было говорить с ним, успокаивать, заверять и просить сделать над собой усилие, понимая бесполезность произнесенного. Нельзя, столько впереди, это невозможно, бессмысленно… Он уже мертвый, глаза раскрыты и со страхом и отторжением глядят наверх, а Влада все что-то шепчет, обнимает.
8
Огромной напастью были вши. Они сидели на каждом миллиметре одежды. Постоянно чесались все места, где росли волосы. Владу тошнило при взгляде на пузатых мерзких жучков, наполненных ее кровью. Она давила их ногтями, и они взрывали с хлопком, похожим на взрыв. Избавиться от них было невозможно, помогало лишь мытье скипидаром или похожей пакостью, но где его было напастись? Фронтовые медсестры могли быть счастливы, когда им перепадал обычный котелок воды вымыть голову. Совсем чудно было, если удавалось нарвать крапивы и ополоснуть густым ароматным отваром обкромсанные локоны.
Женские дни всегда были неудобны и в мирное время, а теперь стали просто кошмаром. Дома приходилось сшивать самодельные шедевры из ваты и марли, потому что ничего нужного не продавалось. А на войне не было даже женского белья, медсестры ходили в мужских трусах и майках. Приходилось выпрашивать дополнительно, его редко давали. Даже ваты и бинтов не хватало для раненных, не до того было руководству. Хорошо, если старшина все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье. Девушки отрывали рукава от нижних рубашек, а их было только две. Иногда воровали белье у повесивших его на кусты солдат. Если долго шли, девушки искали мягкой травы, рвали ее и смывали ей ноги, окрашивая их в зеленый цвет. На жаре испачканные брюки засыхали, становились стеклянными и резали кожу. Слышался отчетливый запах крови от порезов. Тело мучилось от боли и испарины, голову кололо от перегрева, будто ее натирали наждаком. Ноги от сапог спаривались, разнашивались до гигантского размера.
И свозь все эти перипетии, страх и унижение к женщинам на войне долго было высокомерное, снисходительно-презрительное отношение. "Навоюют эти бабы…" Им втройне приходилось стараться, доказывать, что они не зря здесь, что они ничем не хуже мужчин.
Многие женщины были пэпэже, «походно-полевыми женами». Более щепетильные всерьез боялись за свою честь и не могли даже спокойно спать. Некоторые женщины с лозунгом: «Лучше с одним жить, чем всех бояться», добровольно переходили в чью-то собственность. А были и такие, которые без моральных неудобств существовали в общей землянке с мужчинами. Когда враг палил, рядовые звали: "Сестричка! Сестренка!", а после боя стерегли – авось что перепадет… Владе порой действительно было страшно вылезать ночью из землянки. Крепкий русский мат она воспринимала уже как нечто должное – привыкла. Но к этому не могла…
Влада все думала – а что дальше? Если суждено выжить. Драгоценная родина неприветливо отворяла им свои далекие земли. Мужчины по большей части молчали, а женщины из-за ограды подгнивших заборов кричали: «Знаем, чем вы там занимаетесь, сучки военные!» И тут у Влады, прежде такой напористой, заканчивались слова от потока людской желчи даже в обстоятельствах, казалось бы, сливающих людей в единую махину. Не все в полной мере осознали, не из всех пограничное состояние выколотило необдуманные установки. Большей частью ее соратницы были честными девчонками. Чистыми, с несгибаемой идеей. Готовыми пожертвовать собой. Кончится война, и они окажутся страшно незащищенными. Владе казалось, что она одна задумывается об этом. На гражданке мужчины не спешили так же охотно бежать на спасение, как на поле брани, молниеносно припоминая свои прежние замашки хозяев жизни. Боец, вернувшийся с полей сражений, какой бы ни был, превращался в героя, выгодного жениха. Ему, измученному, хотелось чего-то яркого, красивого, шикарного. Чтобы забыть о пережитом, почивать на лаврах… Поэтому фронтовые привязанности часто распадались. Девушка, которую годами видел в одном тулупе и стоптанных сапогах, больше не претендовала на роль избранницы.
