Сказав это, Владимир задумался. Как-то странно получалось – ведь у него самого были завышенные претензии. И он не мог знать, что будет с ней, с какими людьми Владу еще столкнет жизнь. Может, она будет самой преданной женой, жизнь – лотерея с миллиардами возможных исходов. Душа чужая непостижима, как и жизнь в целом…
Снежинки самозабвенно отдавались пустой замерзшей земле. Владимир смотрел, как Скловская отдаляется от дома. Он поморщился и отошел от окна, согнувшись. Непривычно белая для военного времени рубашка резала ему глаза. Люди, как бездомные звери, прятались в каких-то полузаброшенных домах. Все это отдавало безысходностью и в то же время романтикой.
5
Все пороки от неверных внутренних решений и изначально неправильного мировоззрения. Подсознательно Владимир знал, что Влада не во всем неправа, и он тоже лицемер. Исходя из своего видения, он защищал насиженное местечко, боялся, что его внутреннее поле опять поколеблют ее взгляды, снова он будет мучиться и искать корень бед в себе. И посмеивался над собой. Наружу страх выплескивался лишь раздражением. Владимир пришел к выводу, что надо искать внутри себя, может, удастся избежать чего-то нелицеприятного. Раздражение, может быть, и свидетельствует о скрытом согласии, но уж точно не в каждом случае. В себе покопаешься – найдешь то, открытием чего уже не повергнет тебя противник.
Что-то со временем ускользнувшее, от чего мучительно тянет на дне души, от чего горько и паточно одновременно, что вызывает улыбку несмотря на огорчение, охватило Владимира. С Владленой уходила эпоха его жизни, и, как бы ни было приятно, он чувствовал опустошение от освобождения.
За всей мишурой притягательной элегантной семейки с их поражающе упрятанной, упакованной надменностью Гнеушев как-то не сразу рассмотрел Женю. Быть может, потому, что она близка была ему, а добрые люди в душе чувствуют собратьев и не слишком ценят их, считая чем-то разумеющимся… Для других она была шиком, красотой, запрятанной в вуаль шпилек для волос, яркой помады, тепла и яркости, а Владимир, интуитивно видя ее насквозь, не желал сближения с ней. Он был лишь мальчишка, вытаскивающий в детстве занозы из немытых ног, и его тянуло к людям, говорящим точно, тонко, подмечающим малейшие промахи других и без злорадства, но отнюдь не добро освещающим их. Порой в душе он понимал, что что-то с ними не так, но осознать, что именно, не мог, дальше и дальше втягиваясь в эту трясину. Подумать только, сейчас Женя находилась в шкале его внутренних приоритетов на недосягаемой от Влады высоте, а когда-то была всего лишь ее несчастной мачехой.
Со всей необратимой абсолютностью понимая, пронизывая то, что связывало его с семьей Владлены, Владимир не ужаснулся. Давно он подозревал, что к чему, и только обрубленная войной мягкость и вера в людей, в вечные идеалы не позволяли ему прозреть чуть раньше. Когда Влада осуждающе косилась на кого-то и корчилась в усмешке, которая теперь была ему отвратительна, Владимир полагал, что она права, что зрит глубже, чем он. И теперь думал лишь о том, как легко поддался ее мировоззрению. Мнения его отнюдь не были недостаточно прозорливы – он лишь утопал в гранях неизмеримо более высоких, чем Влада… Но тут Владимир поежился – девушка, которую он любил столь ревностно и преданно, отнюдь не плохая, по-прежнему была выше многих в его глазах. Только вот сближаться с ней и дальше пронзать себе душу ее присутствием он не имел никакого желания. Владимир осмотрелся. В комнате стало тихо и сумрачно, а он словно выпал из времени, раскрошился, разбросался в нем.
Она удалялась от дома в полном недоумении, смятении, похожем на ветер, лохматящий ее неубранные волосы. Петляющей цепочкой терялись в неопределенности марта ее следы. А темный ветер свирепел, драл стены рядом. Заблудившиеся, заплутавшие они были в зловещем волшебстве прошедшей ночи.
Капли потрошили волосы Влады, рассеяно выбивающиеся из-под берета. Водные струи вырезали лицо скатывающейся водой. Инцидент скупого по-зимнему утомляющего утра заставлял задуматься о вечном, страждущем. Тянул сырой ветер с горизонта, рвал одежду и бередил потаенное, ценное в сердце. Опускала отступившая ночь словно в синеву древних напевов и преданий. Вдаль мутными призраками уходили мерцающие от серости горизонта прибитые деревья.
Шла она по сугробам, подтопленным мартом, и в поношенную обувь ее заливалась противная влага, а шаги сотнями пузырящихся искр разлетались при прикосновениях к воде. Владимир смотрел на это без всяких эмоций. Ему больше не хотелось оберегать ее, знать, где она и что думает, как бы отозвалась на этот его жест или поступок. Владимир почти с безразличием, сдобренным пресыщением, смотрел, как Влада изгибается, чтобы не упасть, как незримо поворачивается к окнам. Он не торжествовал, но и не винил себя. Поступок его был осознан им до Абсолюта, каждая мысль и проявление ее было закономерно, он не считал себя подлецом. Наверное, Владимир постиг, что просто захотел отдачи за годы, когда был в ее власти, когда мнение ее, даже противоположное его убеждениям, тщательно рассматривалось и мусолилось им в попытке выяснить, кто прав. Сейчас же он без облегчения даже, настолько все стало безразлично, понимал, что правы были оба и никто, как и всегда в каких-то метафизических вопросах, что Скловская способна любить, быть преданной и доброй, только вот не для него. Мягкость его былых суждений никак не мешала всегда быть и оставаться человеком большой гордости, которую Владлена, как ни странно, не понимала. Владимир прижался к влажному от моросяще-крапающего дождя стеклу и вспомнил вдруг, что имел ввиду Тургенев, вставляя в уста Базарова слова, которые не подтверждала действительность. «Думать и делать ой какие разные вещи», – по инерции обсасывал он, превозмогая телесное изнеможение и позволяя изнуренному, но лихорадочно крутящемуся мозгу гнуть свое, изгаляться над ним воспаленными мыслями. «Отключись уже, скотина!.. Да, все люди лицемеры, лицемеры перед собой. Они настолько не осознаются, не роются в себе, что готовы вот так же поступать, как Базаров, как Влада, как я, как все… Я-то не лицемер? Смешно… Столько лет гоняться за этой дрянью. Да и не дрянь она вовсе, живет каждый как хочет. Только вот не нужно было любить ее». Для истинно любящего она будет открытием, вдохновением, самым близким существом, будет отзываться тем же, будет нести ему добро и свет… Будет ли? А он просто не тот, да и она не та. «А есть ли эта та? Да и черт с этим».
Телесная близость остудила его пыл, Гнеушев понял, что Владлена такое же животное, как и все остальные. Подобное между двумя истинно любящими существами укрепляет союз, сочит его новыми красками и вкусами. А, поскольку его раздражение к Владе лишь нарастало в последнее время, он не испытал ничего, кроме скупого, до смешного быстрого и однобокого удовлетворения физического характера и мрачного злорадства, что эта неприступная во всех отношениях едва ли не безупречная девушка дрожала от боли и жажды неопознанного под ним. Совершив абсолютно обычный акт, он самоутвердился как мужчина, и сознание этого не могло не наполнять его расслаблением и чем-то приятным, похожим на самодовольство. Владимир не винил себя за эти чувства и не выискивал в своем поведении белых пятен. Он не желал быть безупречным и даже гордился, что не позволит больше так одурманить себя. Владимир догадывался, что не стал для нее близким настолько, чтобы она прощала его слабости. И прежняя обида даже теперь отдавалась в его налитом размышлениями сердце.
