Бесконечные его глаза беспристрастно ощупывали ее. Что побудило ее идти на войну, что она думала и чувствовала? Что он понял на поле брани? Этого было так много, и все это было так паточно-тяжело, тягуче, что Владимир не мог выжать из этого ни одной влажной мысли. А дальше что? Апатия и слабая надежда вернуть жизнь, какая она была, даже ничего не улучшая пока. Улучшением было просто вернуться назад, в пыль и ил юности.
Нежный затканный свет опускался на занесенную морозом землю. Размазанное солнце вяло досверкивало свой короткий путь. Удаленный дом умирал своей одинокой жизнью.
– Получается, только со мной ты была настоящей, – протянул он.
– Откуда такая узколобость? Человек со всеми разный в зависимости от степени доверия, преданности…
– Но мне ты отчего-то не боишься говорить то, что думаешь на самом деле! Потому что мое мнение тебя не особенно волнует? С другими ты не столь резкая, потому что притворяешься. Или это вылезает при более близком общении… Как это свойственно большинству людей! Относиться к малознакомым бережнее, чем к друзьям.
– Не бережнее, а безразличнее.
– Да уж, в безразличии тебе действительно не откажешь.
– Простые выводы деревенского мальчишки.
– Нет простых вещей. Есть простые причины.
Владимир понимал – не все, что сформировано вековой мудростью, неверно и постыдно, как их учили, безуспешно силясь создать новую мораль. Зачастую жизнь подтверждала то, что внушали ему с детства, истины, казавшиеся заезженными и требующими реставрации, оборачивались нежданным ослеплением.
Поразительно, сколько он помнил их перепалок, а начал анализировать их только когда отошел от ее влияния. Порой Влада производила впечатление человека, идущего не в ногу с обществом, хоть и не заставляла усомниться в своей политической ориентированности, а теперь выходит, она с ними, с их моралью, любит, чтобы ей было хорошо. Она как никто в самом центре общества, она его подпора, хоть и уходит чуть в бок. Уж не потому ли она пошла на фронт, что это так модно и одобряемо? Каким бы индивидуалистом не казалась… Приспособленка. Надменная, считающая, что кто-то должен ей. Человек-чистилище. Владимир не был настолько восторжен и глуп, чтобы осуждать людей за это – каждому свой путь, свои способы выживания, если они не вредят другим. Ругать лицемером того, кто меняет свое мнение в процессе познания, он не вызывался. Но было неприятно, что Владлена с жаром обличала пороки и казалась прозрачно-чистой, при этом вовсе не будучи такой.
– Ты могла бы покончить с собой? – неожиданно спросил Гнеушев с явным желанием напасть на ее ответ.
– К чему?
– Если бы жизнь стала невыносимой.
Глаза Скловской остекленели.
– Человеку не дается испытаний больше, чем он может вынести. Все остальное – слабость.
Владимир прикрыл глаза, как будто ему доставляла физическую боль такая штампованность. А ведь это не что иное, как религиозная пропаганда. Религия в коммунистке. Сколько вывертов рождает человечество!
– Тем более, это преступление эгоистов. Прежде всего против тех, кто их любит.
– И откуда у тебя, у тебя, – выражение голоса Владимира полетело вверх, – эти мысли?! Двойственна твоя мораль, но ее все одобрят, потому что судьями быть легче всего. А инвалид, не имеющий возможности даже на небо взглянуть, лишенный всей полноты жизни, а мать, у которой на войне погибли все дети?! Разве мораль в том, чтобы заставлять их мучиться и давить на них спорными кем-то когда-то придуманными истинами? К чему, для чего, если для них все навек кончено?! Каждый же сам за себя решает, а не идет по проторенной дорожке! Что человеку не посылается испытаний больше, могут говорить те, кто не испытывал настоящей боли, такой страшной боли, когда молишь о смерти, забыв свою узколобость в стерильных условиях. Ни черта такие, как ты, обличители, на знают о настоящей жизни. Даже побыв в ее жерле, вы слепы. Гуманно как раз прекратить их страдания, а не чесать своим языком! Все следует изучать лучше, тогда вовсе не останется каких-то вредящих ложных взглядов. В один прекрасный момент оказывается, что вовсе никто не прав, и становиться на чью-то сторону идиотизм, рабство. Слышал от русскоязычного немца, что большевики зло, царя русского зверски замучили. Их было семь человек в семье и пара слуг. А сколько погибло во время его никчемного правления, включая первую мировую, русско – японскую и кровавое воскресенье? Миллионы? Так чем эти семеро лучше тех миллионов? И какого черта эти капиталисты стенают об невинно убиенных?! Все врут, все ходят строем.
– А я что, защищаю царя, весь оставшийся мир, который нам неизвестен и о котором люди думаю черти что из-за невозможности лицезреть заграницу?! Мне плевать на политику, другим должен заниматься человек. Это просто буря в стакане воды, – опешила Влада от смятенности, неоформленности его мыслей, которые он неотфильтрованными грудами бросал в нее. Владимир производил впечатления невменяемого, и она испугалась, но умело скрыла это, как и ярость, оставаясь беспристрастной судьей и вершительницей.
– Ах, буря! От этой бури люди гибнут, дура! Эгоистичная дура! Какого черта ты тогда поперлась на это мясное побоище?! Какого черта ты состояла в партии и отстаивала идеи коммунизма?! Если уж тебе так неприятны любое давление и политика.
– Я… – замялась Влада, распустив глаза. Сквозь ее явную убежденность в собственной правоте и насмехательстве над ним (если тебя не способны поколебать, можно убедить себя, что ты всегда прав) она все же слегка смутилась. Свое неудовольствие она привыкла сбрасывать и, находя поддержку у слушателей, убеждалась в собственной непогрешимости. А сейчас слушатель искусал ее.
– Что, власти захотелось, как им всем, этим сволочам, преследующим свои цели? Время сволочей, слишком много власти и произвола. Да и на войне то же.
– Мне? – опешила Владлена. Да, впервые в жизни, один единственный раз, Владимир видел ее смятение. Больше она не позволяла себе такой распущенности. Она всегда была словно из иного теста сплетена, чем остальные, он не видел ее промахов. Даже в тот короткий промежуток времени, что они были одним целым, он, как бы не был опьянен, не заметил в ней раскрывающейся нежности, счастья от доверия, противного порой собачьего взгляда.
– Тебе! – выплюнул он, почти шипя. – Какая ты со всех сторон хорошая, просто совершенство, не подкопаться! И кем ты на проверку оказываешься? И война-то была тебе нужна только для того, чтобы показать, что ты заботишься о людях… А тебе плевать на них. Только вот не модно это сейчас. Видно, привлекают тебя те, кто на самом деле жертвует чем-то во имя жизни. Больше всего меня задевает то, что ты строила из себя. Покажи все сразу первому встречному – никто и не посмотрел бы на тебя. Но так было бы честнее.
«Как это плевать? – взлетело во Владе негодование. – Я ведь… Тащила, жизнью рискуя… Да что он понимает обо мне?! Невозможно другого до дна просмотреть…» Влада дошла почти до того, что пожалела себя.
– Хватит, перестань! – внутри нее ширилась оглушенность, сбитость, на миг перехватило дыхание, и Влада вместо атаки начала оправдываться. – Не думала, что ты способен на такое! Что с тобой?! Как ты смеешь судить обо мне, меня не зная?!
