Влада промолчала.
– Люблю нашего командира, – заговорила она через некоторое время, словно делая робкую попытку наладить связь. – Человек слова, чести, не подведет.
– Небось сухой, как чурбан, ни эмоции.
Медленно он прокручивал в голове воспоминания и озарения, связанные с Владой, и силился понять, когда именно произошел коренной перелом в отношении к ней и как он от столь страстной любви, почти ничем не подкрепляемой, вдруг перешел к этому напыщенному цинизму, который сам ненавидел. Впрочем, теперь он мог вести себя как хотел.
– Почему? – удивилась Влада.
– Ты таких людей любишь, особенно женщин. У них сила переходит в непримиримость и уже сухость. Они не умеют гнуться. И это отвратительно, это страшно. От таких людей можно ожидать, что ради принципов, ради чести они без слез положат в могилу сотни, не задумываясь, что неправы. Принципов как огня стоит бояться. В этом случае, вернее, глупых закостенелых принципов. Человек гибким должен быть, потому как в нашем мире не найти ничего однозначного.
– И что в этом плохого? Ты как с цепи сорвался…
Он осознавал, что действительно намеренно очерняет все, что прошло. Но ему было плевать, он откровенно смеялся над Владой. Впервые в жизни. Раньше надо было быть бережным к этой непохожей ни на кого девушке. Вот чем оказалась ее непохожесть – ввернутой, какой-то темной моралью, которую она выработала путем брожения мыслей в своей оригинальной умеющей рассуждать и все самой анализировать головке.
– Да со стороны ничего… Только вот ты и свою жизнь так обедняешь. Сейчас это мало заметно, но к концу ты будешь отвратительной сморщенной старухой, которая будет гнуть всех к земле своей непримиримостью. Ты всегда мне говорила, что у нас два разных мнения, что ты не пытаешься переубеждать меня. А я – что мы обогащаемся диалогами в таком роде, что мы не спорим. А сама окружала себя лишь людьми, которые были с тобой согласны или по крайней мере не перечили. Тебе было утомительно преломлять несогласие других, или ты просто боялась поколебать свое видение? А, может, не хотелось возиться? А меня ты сторонилась… Не поэтому ли? Тебе просто было страшно, что твой мирок рухнет от моих доводов, что мозолило где-то внутри.
– Это с чего мне было страшно? – тон Владлены окрасился издевкой. – Я не раз говорила тебе, что внутренние потайные стороны человека и его самого могут с ума свести, если откроются. Не то что окружающих, думающих, что это лишь лицемерие, а не глубина. Человек – бездна, где уж тут угнаться? И вообще к чему это все… Сморщенным стариком и ты можешь стать.
– К чему? Просто объясняю, чтобы ты потом не думала ничего. Ах да, ты и так не думаешь о других, я запамятовал. И не надо оправдывать двуличие красивыми фразами, ты успокаиваешь себя. Есть глубина и бездна, мне ли с этим спорить? Но не путай это с бесчестностью и желанием все вывернуть в свою сторону и себя же этими двоякими установками оправдать.
Он откровенно издевался, упиваясь этим. Влада ощетинивалась.
– Не понимаю, что с тобой, – сказала она уже грубо и невольно вывела на свет именно то, о чем толковал ее противник. Говори с ней так кто угодно, кроме родных, Влада не стерпела бы. Но произошедшее в некоторой мере связало их.
Он безрадостно усмехнулся.
– Я, конечно, понимаю, что побочный эффект мышления – сволочизм или по крайней мере самомнение, подавляющее чужое мировоззрение. Но чтобы такое изящное, незаметное, как у тебя… Это стоит восхищения. А я, дурак, не сразу заметил. Неплохо ты шифруешься. Да тебе в разведчики.
– Это просто твое мнение.
– Мнение просто так у меня не возникает, оно подкреплено фактами.
– Ты сам говорил, что люди постоянно ошибаются.
– Я уже ошибся. Теперь все ясно.
– Ты не в себе, – попыталась Влада сделать последнюю попытку, хотя должна была давно уже гордо уйти, не осаждая себя пояснениями. Если о ней сформировано неверное мнение, с этим человеком ей делать нечего. Она не подумала, из каких фактов и догадок оно сформировано.
Владимир вспомнил, как улыбчива и разговорчива она была с ним, пока у них не началось вытеснение мнений и притирание, приведшее к катастрофе, как любезна, тактична и честна. Эхо его горьких откровений скатывалось со стен.
«Человек может быть сумасшедшим, злым из-за неправильной работы мозга с рождения, – вдруг вспомнил он их давний спор о природе безумия. – А она утверждала… Как можно, пройдя сквозь такое, продолжать во всем винить человека? Только его одного, без оговорок, без элементарных упущений, ведь они повсюду, и признать их не является слабостью. Да это ведь христианское мировоззрение – во всем винить человека, во всех бедах, в судьбе, в бедности, в чем угодно. Только вот христианское всепрощение ей явно неведомо». Владимир не желал упускать уже отрепетированное мнение о ней допущением, что война изменила Владлену.
– В твоих словах есть доля правды, – хотел сказать он ей всегда и сказал наконец. – Но вторая половина отвратительна.
«Несчастные загнанные жизнью люди, а она винит их же в их болезнях. Как просто – получил травму на производстве – зачем шел? Что за мораль? Антиреволюционная, да не в том дело. Брать несчастных необразованных людей и обвинять в том, что власть пользуется ими. Да кто она после этого? Это так просто – не делай… А человеку, потерявшему деньги, легко сказать – не теряй, сам виноват… А больному – плохо жил, раз заболел», – рассуждал он недавно в трясущемся продуваемом со всех сторон вагоне. Сон никак не лип к нему, и только едва уловимое раздражение непонятно на что раскрашивало темень закрытых век, да смех и храп полусотни бойцов будоражили отвлеченные думы. «А ты все наоборот усложняешь!» – вступилось за былую увлеченность подсознание. Не так-то легко было расставаться с сильной любовью. Кажется, только тогда Владимир впервые охарактеризовал свои чувства к Владе именно так. Как будто часть жизни отрывалась и скрывалась в небытие прошлого. На войне все обладало большей силой воображения и ценности.
Скловская не спешила увлекаться его увлечениями несмотря на то, что он делал обратное и тем самым развивался. Он думал, думал о ней, вспоминал все, что было, пока она молча лежала на том же месте, зарубив взгляд на потолке, и не мог остановить этой лавины. Проведенные на фронте в гуще сражений годы дали знать о себе – от протрезвел. Никому ничего плохого Влада не сделала за всю жизнь. И хорошего тоже. Никогда не творила зла, но Владимир не мог сказать, что от нее веет теплом и светом. Только от лица, но здесь ему подножку устроила красота, а, вернее, всеобщее ей помешательство. И неприятно теребящим открытием было то, что духовно развитый и во всех отношениях благополучный человек может быть не самоотвержен. Во Владе никогда, на самом-то деле, не было того, что он видел во фронтовых медсестрах, пару раз вытаскивающих его с того света. Но тут Владимир осекся – он же не наблюдал за ней в бою, не говорил с ней после, она могла меняться там или остаться измененной после. Но его это мало волновало, казалось противным вновь начинать эту вечную дискуссию двух разных людей и казниться тем, что отторгаешь чужую душу. Не все души ему теперь хотелось понимать. Не было черт верных и неверных. Были только не свои люди, с которыми собственные качества уродовались и трансформировались.
