И вот теперь она полковая подруга этого заматеревшего человека со шрамами, тухнущим поминутно взглядом, резким голосом и кашлем… Человека ей вовсе будто незнакомого. Поразительно, как быстро все произошло. Сколько было женщин, которые не устояли. Это такая хрупкая материя – лишний взгляд, искра, свеча… Его нежданная стать парализовывала ее, она готова была склониться. Влада и подумать не могла, что сподобится на такое, что способна отдаться мужчине, к которому мало что чувствовала, которого в былые времена не ставила вровень с собой. Влада приподнялась на острых локтях, выпятив тем самым лопатки, и мельком взглянула на Владимира, который неподвижно сидел в углу и сутулился. Он не смотрел на нее, на ее бездумно спутанные, как ранневесенняя трава, волосы. И от этого открытия она почувствовала легкий укол разочарования. Она сделала то, чего он добивался так долго, почему он не ликует? Добивался настырно, иногда даже забыв, зачем идет к намеченной цели. Скловский считал Владимира влюбленным слабаком, но Влада видела, что дело в упрямстве, втайне уважая Гнеушева за это. Ее битва с ним тоже в какой-то степени шла за честь, за гордость и способность выстоять.
Какая-то сухость жестов, мимики наблюдалась теперь во Владимире, и если бы не общие черты с тем жизнерадостным мальчиком с кривыми белыми зубами и обезоруживающей мимикой, она едва ли узнала бы этого потухшего, сухопарого мужчину, когда вломилась в дом, где он переживал короткий отпуск. Общую картину перемены прекрасно дополнила бы хромота, отчетливый острый шрам на лице или отсутствие глаза, но таких гротескных эпитетов не наблюдалось. Владе на мгновенье стало страшно. А уж страх, как и слезы, были редчайшими гостями в ее внутреннем озере. Прежняя сила отзывалась во Владимире теперь жилистостью, необходимый каждому жир будто вовсе растворился и выпарился через закаленную холодом кожу.
Владимир приобрел привычку проводить ладонью по коротко стриженным волосам, восстающим ершиком. Кожа его шелушилась от морозов, трескалась от зноя. А вот кормили их неплохо, давали даже сахар, который редко попадал в рацион Гнеушева перед войной. Часто он, как и другие бойцы, делился куском хлеба с жителями разрушенных деревень. Владимир ясно видел, как в переломные моменты уменьшается значение себя, своего уюта, сытости, как даже прожженным ценникам, ненавидящим все и вся за собственные страдания, становится неловко от собственной черствости. И он то ли от истинного сострадания, то ли потому, что не хотел оставаться в меньшинстве, совал в замызганную ручонку какого-нибудь тощего мальчишки кусок хлеба из ржаной и ячменной муки.
Жизнь его перевернулась совершенно, но, как ни странно, невзирая на страх, продолжались моменты, когда он отвлекался на что-то видимо несущественное – тряску от переезда в кузове ГАЗа с глотанием пыли выжженных дорог, состоящих как будто из одного песка; круги перед глазами от слепящего солнца; милое личико какой-нибудь зенитчицы. Сначала было тяжело, ломало мышцы от неожиданно сильной физической нагрузки, постоянно тошнило от вида разорванных тел и раскуроченных пулями голов. Но теперь, и порой он даже чувствовал себя оторванным от этого, он гораздо спокойнее относился к смертям, преследующих его ежедневно. Теперь это было как-то странно книжно, словно не в настоящей жизни, не с настоящими душами. Остался лишь ощутимый страх собственного исчезновения, да и то не такой частый, как в первое время, когда спала эйфория собственного героизма, а за ней и иллюзия непобедимости советской армии. Прекрасный шаблон, что был в голове Гнеушева до того, как его выбросили на фронтовые поля, рассыпался так скоро и болезненно, что оправлялся от этого Владимир месяцы, хоть и упуская много за разящей интенсивностью действительности. Не то чтобы он испытывал явную потребность войны, как некоторые мужчины. Идея погибнуть за чьи-то политические амбиции казалась абсурдом с самого начала, но при этом он прекрасно понимал, что настало тяжкое время, которое не располагало для жалости к себе и рассуждений, кто виноват и зачем ему это. Роскоши разглагольствования поддаются лишь в безопасности. А Владимир явно видел, на что направлено почти поголовное единство его народа и понимал, что это не пропаганда, не идиотизм, а единый порыв героизма и великодушия, искренний и смелый. И присоединился к нему без всяких вопросов. Он мог бы задавать вопросы, но чувствовал бы себя полнейшим мерзавцем делать это в то время, когда другие борцы отстаивают своей кровью каждый кусок родной земли.
– Тебе не холодно? – спросила Влада.
– Как будто тебе есть до этого дело, – последовал неожиданный ответ в блокаде сигаретного дыма.
Влада замолчала, не зная, что думать, чувствуя не поспевающий за событиями толчок обиды и мерзостное бессилие. Она отвела глаза, подняв брови. Снег снаружи ковырял землю. Снежинки, как ошалевшие жуки, летали за окном вразброд.
Владимир хмыкнул, закрыл глаза и вспомнил, что произошло каких-то полчаса назад под тусклое свечение керосинки. От ее света оставались косые искры в глазах, словно от ласкающего мерцания свечи. Когда Гнеушев думал о Владе в подобном роде, к естественному физическому влечению неизменно примешивалось обожествление избранницы и уверенность, что все, что связано с ней, волшебно, важно. И предположить он не мог, что после всего будет опустошенно сидеть на полу и с цинизмом старого вояки причмокивать только, подбодренный воспоминаниями о снизошедшем. Постепенно в душе его поднималось, отогреваясь будто, ликование, что эта Влада, венец его дум, неприступная, непонятная, выскальзывающая, лежит на его импровизированных простынях без ничего на ней кроме тулупа. Владимир вспоминал историю их непростых отношений и недоумевал, почему она все же приплелась к нему. Конечно, проще было спросить ее, но с некоторых пор он не доверял ей и вообще привык домысливать все сам, спесиво полагая, что не способен на ошибку. Гнеушеву почему-то оказалось невдомек, что среди творящегося хаоса он, как отголосок прошлого, как существо, более все-таки близкое и реальное, чем те, кто от боли орал в госпиталях, истекал гноем и грязью, стал ей родным. И за него она цеплялась, как человек, долго не видящий родину, бросается обнимать березы.
Владимир вспомнил, как в первую секунду встречи Влада поразила его исхудалостью, непривычным у военнообязанных женщин отсутствием юбки, носимой зимой и летом, что всегда удивляло. В душе его даже шевельнулись отголоски былого, на миг показалось, что они действительно влюбленные, которые сквозь войну проносят свое острое прекрасное чувство, а воссоединение их по силе несравнимо ни с чем. Даже он на какой-то миг поддался ослепленности всеохватывающего обострения главных общечеловеческих ценностей, столь лелеемых во времена небывалых катаклизмов. Но, стоило Владлене заговорить, он вспомнил все. Ее непреклонность, исковерканное ковыряние, кому предъявлять сочувствие, а кому нет. Чаще всего оказывалось, что таким образом она вообще свободна от оказывания услуг и проявления душевности к кому-либо.
– Я не считаю твой избирательный подход разделения людей на тех, кого жалеть или нет, проявлением глубокой морали, такая у святых была, – сказал он как бы мысля вслух, и Влада не поняла, что эти слова относятся к ней. Часто она соглашалась с противоположным высказываемому собой же мнению, если контекст определялся иной. Может, она сама не осознавала, какое впечатление производит на Владимира лишь тем, что пытается быть стойкой. – Да святые никогда не отзывались бы так о людях и не вели себя так с ними. Парадокс в том, что человек, судящий кого-то, автоматически не может быть святым, поэтому их список стоит существенно обрезать, если не вычеркнуть вовсе. И сам я пьяниц не люблю, конечно, и бороться надо, и не сдаваться, но все же человек – живое существо, и, как бы ты ни хорохорился, испытаешь жалость к заблудшему.
