Обожание крупных городов, ощущение чистоты и обновленности от снега, тоска от дождя, какая-то законченность и укомплектованность свободного от малого обилия вещей быта испарились. Время словно стерлось. Глядя на фронтовые фото, трудно было понять, какое именно десятилетие двадцатого века ревет в груде наломанных дров. Мало кто писал о том, что и в житье в городах есть романтика, но Женя скучала именно по ней. Даже в то время, когда большинство обновленного населения составляли хлынувшие из деревень товарищи первого поколения, живущие в бараках и коммуналках, располосованных на обломки сладко – недоступной империи высшего класса, Женя умудрялась находить поэтичность в окружающем пространстве… Кто бы мог подумать, что страна с такими земельными угодьями может стать столь тесной. Женя скучала по грязи столичных сумерек мирного, хоть и готового к войне времени, по потонувшим в дымке тумана свечениям, зарытым в ровном ряду прожилок фонарей и исходящих от их блеска улиц. Ускользающие лучи тусклых фар разрезали ночную мглу, расплавляли смолу тумана. Если в это время шел дождь, то валился совсем бесшумно и казался снегом в отблеске фонаря, скребся о прозрачные зеркала асфальта. Вид на захламленные туманом реки пресекался вялыми гусеницами ползущих троллейбусов. Аллеи, мумифицированные фонарями, подсвечивали золотом, отдающимся в листья. Затаившиеся лампы пустынных улиц молчали до сумерек. А люди просто жили, пытались, как всегда и везде. И в этом скрывалась для Жени самая большая трагедия, какая-то непостижимость бытия. Их попытки казались трогательными и обреченными.
Все это стерлось, прежние думы, переживания стали такими мелкими, бессмысленными, почти преступными. Да, она вспоминала обо всех, кого знала. Но уже не так, не вникая в мелочь характеров и позывов. Женя грезила о них как о роде человеческом, о братьях, мысля счастливую жизнь для всего и вся. Благодаря революции с улиц исчезли краски. Сейчас с них исчез и смех. Поначалу в Ленинграде она словно буравила свои воспоминания чайной ложечкой. Прошлое время, прошедшее, навек выветрившееся… Было для Жени в этом что-то холодящее, бессмысленно-неотвратимое, больное, угасающее. Поддерживали обрызнутые фантазией воспоминания в овеществленных доказательствах времени. И одновременно беспокоила непостижимая суть событий, переплетения судеб. Но и этого не оставалось для отрады. Хотелось лишь как можно скорее раствориться в пучине засыпания.
После работы бледная, с потрескавшимися губами Женя лежала, свернувшись калачиком в таком угнетенном состоянии, что не удавалось ни о чем думать и даже спать. Невыносимо приятно было почувствовать тепло, даже такое ничтожное, как след одеяла после палящего холода. Она не мылась уже две недели – не было ни сил, ни топлива собрать у подъезда снег и нагреть его. Летом можно было искупаться на реке, устойчиво пахнущей морем. Главное волевое усилие уходило на то, чтобы съесть драгоценный хлеб, полученный в очередях, за себя и за бабушку, которая все еще лежала в своей комнате накрытая простыней. Но и двойного пайка Жене не хватало – однажды утром она не смогла подняться. Просто лежала в отупении и смотрела в стену, укутавшись в продырявленный молью плед. Все стало ненужным тленом… Она погрузилась в сладостное ожидание избавления.
Ненасытная сочная ночь все плыла и путалась в безбрежной паутине времени, как тогда, как всегда… Прорывалась через хрупкие стекла луна в звенящем звездами небе. Казалось, невидимые свечи заполняют комнату своим сказочным волшебным мерцанием и мягким терпким светом. И хотелось лишь бренно брести по отороченной хмурыми деревьями дороге, уползающей в туман.
Смутные бесцветно – голые глаза уставшего человека воззрились на входящего. В затуманенных очах этих не было сформулировано четкой мысли, а растрепанные волосы частью остались на подушке. Словно гипсом залитые губы, казалось, засушились, не разлипнутся уже. Припорошенная пудрой пыли мебель в мертвенно-тихой комнате встретила гостей. Женя не понимала, сон или явь, что ее взяли под локти и тащат куда-то… Ей было все равно. Мысли в облике, облик мыслей… Имело ли это значение? Хорошо и приятно было лежать, не шевелясь. Тогда ничего не болело. Теперь же ломило суставы, перед глазами кружились темные силуэты.
4
Влада тихо положила на пыльный стол свою потертую дорожную сумку и огляделась. В берете и изношенной шинели, испещренной странными отметинами, словно с уст Пастернака сошедшая. Кругом разбросались исковерканные вещи, все было настелено приличным своем какой-то непривычно белой пыли. Большинство окон в доме оказались заколоченными, а пугающий гул шагов отдавался от голых плесневелых стен и бросался обратно. А за окнами цвела отрезанная от мира смертоносная пустыня.
Долго она искала это строение у оврага, от низин которого стены холмов скатывались вниз с основ. Обрызнутые льдом загривки потертого деревянного крыльца встретили ее недружелюбно. Во весь простор объятого взгляда вокруг раскидывались белоснежные поля с редкими торчащими кое-где домиками. Кто и когда жил здесь, осталось для нынешних обитателей загадкой. А рядом восставал из песка воспоминаний их разрушенный летний отдых, тепло и приволье несознательных ленивых дней, превратившихся в тлеющие угли взмахом властной руки завоевателя.
Пряный, освежающий, как мороженное, которое в ее юность впервые было поставлено на поток как массовое лакомство, ранний весенний ветер за трещащими от натуги окнами едва прорывался сквозь смрад внутреннего убранства усадьбы. Волосы Влады искрились неверным солнцем, пробивающимся сквозь раздолбанные немытые окна, пытаясь впитать его великолепие. Лишь вчера ранний мартовский мороз, не веря в скорую оттепель, целовал окна серебряными кружевами сквозь бездонное море небесной синевы.
Растрепанный Владимир, не причесанный и обросший щетиной, начал спускаться со второго этажа и замер, почуяв в доме чужака.
– Стой на месте! – тут же проорал он, и Влада вздрогнула, посмотрев вверх. Обращенный на него взгляд был настолько загнан, удивлен тому, что ему не рады, смешан, растерт, разодран, что Владимир сделал то, чего сам от себя не ожидал – смягчился.
– Ну здравствуй, – сказал он наконец хриплым незнакомым голосом.
И вот они стояли лицом к лицу. Изнеможенные непрекращающейся борьбой, холодом, голодом, отказом и удалением ото всего, что было свято и дорого на непрекращающейся пытке, которая звалась спасением Родины. Такие же бессмысленные и пугающие правдоподобностью, как некоторые сны, видения багажом с войны неусыпно следовали за обоими.
…непривычно Владе было лежать на каком-то грязном тряпье, отдаленно похожем на матрас, застеленной сверху шубой, и осознавать то, что произошло за последнее время.
С начала непрекращающихся боев, словно по инерции разраставшихся, минуло всего два года, а столько пронеслось… Так вот что чувствовали люди на войне и что она по непонятной убежденности и потребности в новом обязана была испытать! Не только тяготеющее ощущение бессмыслицы всего происходящего. Не только паразитирующей глубины страх смерти, но и спутанное удаляющееся сознание, что время идет слишком медленно и в то же время очень насыщенно, стареешь не по годам. Первое время на войне из носа и ушей у Влады постоянно шла кровь, желудок расстраивался, а горло пересыхало до рвоты. Она боялась, что, если доживет до окончания этого тучного пожара, не сможет несмотря на неистовые требования сознания, стучащие в голове ежедневно, вернуться к довоенной жизни, к тому размеренному устроенному быту, какой гарантировал ей отец. А она критиковала его… Теперь за то, чтобы увидеть его, Владлена Викторовна отдала бы многое. Блага, которые он даровал всей семье, исчезнув, вдруг смягчили образ Скловского в глазах дочери.
