Как-то после тяжелой рабочей смены Женя доползла до квартиры. Спину ломило так, что, того и гляди, разорвало бы пополам. Шагнув в комнату вот уже несколько дней не встающей бабушки, Женя по привычке испытала порыв истерии и отчаяния. Но потребность выговориться пересилила страх и нежелание принять скорую потерю. Женя села на давно не выбиваемый половик (к чему было тратить драгоценный остаток сил, энергию, тлеющую пока в тканях и мышцах, на бесполезное с точки зрения выживание занятие?) и начала потихоньку рассказывать о жизни, о переживаниях, мыслях по поводу всего происходящего. Она испытывала истовую потребность выговориться своим трескучим тоном, остаться хотя бы в чьей-то памяти. Для дневника не было ни сил, ни бумаги – все книги и стулья сгорели в печке, чтобы хоть как-то обогреться одной из самых лютых зим двадцатого века.
– Я люблю мужчин несмотря ни на что. Не все ведь одинаковые… Так может лишь сам по себе ограниченный человек судить. Мужской мир самоутверждения, самоуверенности прекрасен, – начала она свою нежданную исповедь. – Они не довольствуются малым. По крайней мере, те, кто чего-то добивается. Что бы они из себя не представляли, это у них не отнимешь. Эмансипе у нас в стране все и никто. У нас есть право голоса и нет элементарной свободы. Есть право работать, параллельно тяня хозяйство и детей, от которых нужно регулярно избавляться, потому что власти не позаботилась о своих гражданах, продавая хотя бы нужные книги… Знаешь, я власть ненавижу, а не соотечественников. Их же жалеть надо, что оказались со мной в этой топке. Черт возьми, ни раньше никто на самом деле не думал о людях, ни теперь… Да и в будущем, верно. Удел русский таков, что ли? Наваждение какое-то… Неужели так всегда будет? Годы и годы глупой власти ничтожеств… или тиранов. Когда, скажи, когда кому было хорошо в нашей стране? Из огня да в полымя мы кинулись. Религия, политика… пустой звук, а сколько людей калечат из-за них свои жизни! Свобода не в том, чтобы принимать другую религию, а в том, чтобы вовсе от нее отречься. Коммунизм – та же религия с тем же набором, забивающим разум, он равен православию. Кто-то может возразить, что религия порой спасает… Но к спасению и общению с понимающими людьми можно прийти, минуя ее.
Подняв голову, Женя поняла, что на нее смотрят безжизненные остекленелые уже не от холода глаза. Ее встревоженная угодившая в эпицентр страданий и смерти душа, казалось, рухнула на дно и больно разбилась о него.
2
Квартира бабушки Жени была обставлена старой дореволюционной мебелью. Очень красивой, но вычурной. Она была Жене не по душе. Почему при старом режиме состоятельные люди обязаны были заставить каждый сантиметр своего жилища? Захламляли разум все эти буржуазные картинки, салфеточки, покрывальца… Они поглощали взор как дурная литература поглощает мозг и не дает ему пробиться ввысь.
Но, когда они начали сжигать и продавать мебель, ее предубеждение сменилось упадком.
Женя неуверенным шагом, потому что в голове все путалось, хотелось только прилечь, подошла к девочке, безжизненно раскинувшейся на лестнице. Поза ее была страшна своей окаменелостью. Словно уродливая статуя. Статуи ведь наделены обаянием живых. Женя тупо смотрела на рваные носочки девочки, видные от того, что кто-то почему-то снял с нее валенки. На поношенные колготочки, на бережно закутанную в пуховый платок головку, на крошечные аккуратные пальчики… а в душе ее разрасталась такая ненависть, такая обида… давно Женя не испытывала подобного внутри себя, эмоции разрывали ее человеческую оболочку, превращали в кого-то другого. Женя думала, за что им все это. Ее народу, который не дошел до того, чтобы делать сумки из человеческой кожи. В основе оведения врага лежало, конечно, убеждение в собственной избранности, но за что это им? Ей, ее семье, соседям, знакомым и незнакомым… Как они стали важны теперь для нее, а раньше воспринимались как что-то должное… Прошлые годы в притушенном страхе, ее собственный надлом казались теперь не такими страшными. Просто потому, что были их проблемами изнутри, решаемыми проблемами. Теперешние же обстоятельства нельзя было развести руками. Несчастный русский народ, народ беспредельной духовной честности даже сквозь чувство безысходности и безалаберности, которым они позволяли разрастись. Но теперь безвыходность осталась в сказках прошлого. Напротив, надежда мерцала, питая сердце, обливающееся так часто ледяной кровью.
Черство Женя проходила сквозь трупы, реагируя только, если кого-то можно было еще спасти, оттащить, всунуть в рот крошку. Но эта девочка… Что-то воздушное, совсем маленькое, то, что должно было вырасти и черпать жизнь, которая у следующего поколения, конечно, будет лучше… И теперь это застывшее уродство, в котором не было гармонии жизни. Да и мать в ней выла.
3
Женя корила себя, что даже в самые страшные дни смотрела в безумно голубое небо, не в силах оторвать глаз. Люди гибли, а она испытывала потребность жить. Это казалось ей эгоистичным, вопиющим. Но скоро это испарилось усилиями голода, даже думать о счастливом исходе событий больше не получалось. Никто не предполагал блокады, люди были оглушены, выбиты из колеи. Женя научилась по-новому ценить жизнь, ее проявления, поняла, что впустую разбазаривала себя прежде. Была бы только возможность попробовать вновь… Иначе все бессмысленно, все страдания прахом.
Оставшись одна, Женя бродила по опустевшим комнатам, занесенным пылью и острым ощущением одиночества, конца, тупика и темноты. Приходилось копить призрачные силы для ничтожных повседневных дел вроде обыкновенного волочения ног. Однажды она не смогла отворить дверь, что-то сдерживало ее со стороны подъезда. Ослабленная, она всей своей тающей мощью ломилась в дверь. Когда та поддалась, Женя увидела труп незнакомого мужчины прямо на лестничной клетке. Не дошел, видно, до своего этажа…
И в то же время где-то посреди желудка горячо и колюще разгоралась надежда, безумная бредовая надежда. И воспоминания, мечты, воспоминания… Замороженное время, все существование словно застопорилось на безумной идее выжить во что бы то ни стало. Не было прежней радости от чего угодно, лишь мимолетные быстро затухающие проблески, как от пушистых заплесневелых туч. Там, на войне, гибли люди. Гибли в смертельном страхе, в накале. И Женя завидовала им, стремилась на фронт и жалела, что упустила время. Вечно она все упускала… Да, они гибли, но в перерывах между сражениями им удавалось жить осколками прежнего существования, обострившего свою ценность, танцевать, любить, пить спирт, для которого усиленно работали многие по стране заводы, наделяя бойцов перед боем безрассудством смелости. Они уходили на подъеме чувств, пусть отрицательных, а занесенные голодом ленинградцы, переставшие уже в некоторой мере быть людьми и отгородившиеся от моральных норм ради выживания, заживо гнили в своей каменной пустыне под бдительным оком притаившихся где-то поодаль фашистов. Утонувший мир прошлого не отпускал Женю, тянул вдаль своей изумительной ирреальной глубины. Счастье было лишь в том, что нельзя потрогать и даже в полной мере ощутить. Прошедший изголодавшийся ноябрь, с которого начались эти бедствия, в воспоминаниях, проклинающих его, спускался как пыль, вгоняя в сонливость, пеленал мебель своей преждевременной темнотой. Женя всегда чуяла в клокотании галок поздней осенью что-то зловещее.
