1
По насыщенной холодом земле распластывался дым. Конвульсия осени переросла в сухой обдирающий холод. Заваливал, коля, законный снег, наляпывался на безмолвные крыши. Эта зима не была ни благородной, ни благодатной. Отовсюду пахло холодом. Окна плесенью загрызал мороз.
Шел январь 1942 года. Вокруг стонал и рассыпался блокадный Ленинград.
Жемчужины минувшего декабря рассыпались, никакой красоты зима не внушала, она была отвратительна своим искристым снегом. Радостное солнце мороза восставало из дебрей горизонта предательством. Лучи его поутру заползали, крадучись, в окна. Скупые зимние закаты превратились в нестерпимое зрелище. Потому что без солнца холод становился нестерпимым. Женя приходила домой, чувствуя, как щеки кровоточат. А в пустынной квартире призраков, преодолев желания, приходилось ложиться спать. В валенках и верхней одежде. Холод забирался под наваленные одеяла, которые не помогали, и его мучительное не отгоняемое присутствие сопровождало до утра. Порой измученному сознанию удавалось отключиться, и дрема, когда смертельная стужа уже не ощущалась, была блаженна. Скоро с таким режимом Женя начала слабеть, и все чаще задумывалась, что когда-нибудь просто не проснется.
Голод засел вглубь, став сущностью. Спустя какое-то время он переставал даже чувствоваться. Только пошатывалось неверное тело без топлива, да и голова соображала паршиво. Женя сначала дивилась, насколько стала тупа, и вспоминать даже недавнее прошлое стоило труда, а потом и сознание этого улетучилось. Осталась только дымка хождения по инерции ногами, обваренными словно кипятком – холодом. Беспрестанно кружилось и клонилось вбок тело, а голова болела тупыми ударами. Женя обескураженно покусывала губы, и на местах зубов проявлялись белые изгибы линий.
На жалких углях плавился суп из кожаного ремня дедушки. Бабушка уже не вставала, отказываясь от своего и без того смехотворно скудного пайка, в котором половина хлеба состояла из несъедобных смесей. Женя пробовала пихать ей в рот безвкусную мякоть, но та накрепко закрывала его. Плача и терзаясь угрызениями совести, Женя съедала хлеб, как наваждение вспоминая похрустывающее тесто свежей выпечки.
– Женечка, – хрипела бабушка с настороженной отходящей за суетностью всего заботой, – когда помру, ты меня сразу не тащи отсюда. На талоны хоть недельку еду бери… Зима, тлеть не начну.
Женя не в силах была нечего ответить, ее атаковывала паника, ощущение безысходности и беспредельной неумолимой жалости. Она не могла уже говорить бабушке ободряющие слова – они откликались фальшиво и жалко в городе, становящемся мстительным миражом. В городе, где на каждом шагу любой прохожий мог упасть и не подняться. В городе, где не обслуживалась ни канализация, ни отопление, где не было света и трамваев, и многие люди погибли от расходования сил в попытке одержимо добраться до работы. И даже монолитная красота всего города в целом, слитого словно в единый восхищающий ансамбль, не прельщала, став зловещей. «Все для фронта! Все для победы!» Быть может, кажущиеся такими важными дела и бредовая надежда о прорыве блокады были последними рубежами, чтобы не упасть в снег и не отойти навсегда.
Женя работала на заводе, чтобы не умереть с голоду. Ей повезло, что вообще удалось устроиться, иначе захлопнувшаяся в капкан, как и предостерегал Скловский, она ни по чем бы не выжила. Рабочим хлеба давали больше, чем иждивенцам, но и того не хватало для поддержания себя на плаву.
Каждый день по несколько раз объявляли тревогу, бомбежки. Безопасные стороны улиц были выучены наизусть. Женю могли достать не только бомбы, брошенные в дом, но и прямое попадание врага. Но это она уже считала судьбой, случайностью, и особенно не боялась такой смерти. Скоро опасность стала настолько привычной, что люди уже не срывались по первому зову гудящих самолетов. Свистят и свистят, не попадут уже. Канонада вдали не смолкала и била надеждой – наши борются, наши не отступят…
Люди съедали домашних животных, птиц, которых могли поймать силками или самодельными сетями, ловили в многочисленных ленинградских реках мелкую рыбешку и водоросли. Женя однажды своими глазами видела, как озверевшая толпа разорвала и растащила на куски лошадь, на которой неспеша ехал какой-то бедолага. Не обезуметь и не стать животным стало после этого ее основной задачей. Пусть смерть, с мыслью о ней можно было потихоньку смириться… Но уйти обязательно нужно достойно.
Те, кто существовал на окраине, кормились, как в древние времена, как в осадах и в условиях сметенного ненастьем урожая, корнями, растениями, неизвестно, съедобными ли, нет – это выяснялось после употребления. Коренья приходилось искать, вырывать, обтирать от земли, мыть и варить в печке с импровизированным костром. И многим лишь это позволяло выжить. Но постройки на окраинах рубили на отопление больниц, а жителей выгоняли, предоставляя комнаты в коммуналках.
Женя понимала, что недостойна этих людей, этих безымянных, навек сгинувших в братских могилах мужчин и женщин, деяния которых спасли не одну душу, что могла бы больше… что стечение обстоятельств позволяло ей получать продукты труда тех, кто пал на производстве точно на поле брани, кто не подпускал фашистов при всей их агрессии вглубь прекрасного города, который они хотели стереть с лица земли. И Женя чувствовала себя бесконечно обязанной другим людям и благодарной, надеясь, что и ее труд помог кому-то. На службе она ежедневно сталкивалась с детьми, корпевшими сутками в холоде и дегте, истощенными женщинами, стариками и инвалидами, искалеченными на рабочем месте, надрывающими последние силы в не похожих на человеческие условиях, с обожженными кислотой лицами, без конечностей. Этот подвиг, не громкий, мучительный, поражал Женю, и она находила в себе силы не жаловаться, глядя на окружающих, несмотря на катастрофическое положение. Это был небывалый гимн выдержке и отваге.
Правила безопасности на производстве нередко нарушались, потому что, как и предсказывал в самом начале войны начальник Владимира Гнеушева, дееспособных мужчин – профессионалов повезли на фронт. Директора заводов, недовольные таким вопиющим идиотизмом, воевали с призывными комиссиями, когтями цепляясь за каждого мастера, особенно высших категорий. Не всегда их напор венчался успехом. Потому неумелые женщины и подростки, почти дети, не знающие и половины того, что должен знать работник, трудились в ударном темпе, наплевавшем на обучение ради экономии времени и часто становились жертвами возгораний, поломок и прочих катаклизмов.
По сравнению с предвоенным периодом цены возросли в пятнадцать раз. Обесценившиеся деньги в обороте почти не ходили, процветала натуральная торговля. Некоторые семьи, у которых не было огорода и родных, чтобы помочь, испытывали умопомрачительную нужду. В больницы не военных не брали, оставляли умирать дома. В специальных местах можно было выменять семейные реликвии на горсть еды, но Жене нечего было предложить ростовщикам.
Под утро перед отправкой на завод Женю охватывала мерцающая глубина полудремы. Было так хорошо, что мысли о пробуждении рассматривались как преступление. Но нужно было вновь становиться за производство. С недосыпом, недоеданием, скрытыми заболеваниями, на которые внимание не обращалось до тех пор, пока не становилось слишком поздно, петербуржцы текли на работу, как заведенные, оставив мысль только о ней в предательском мозгу, готовом пуститься в сентиментальные рассусоливания «как было до войны».
