Женя не подняла взгляда из полутьмы комнаты.
– Бабушку я телеграммами оттуда не выманю, человек там всю жизнь прожил. Для нее это все равно что Родину предать. Да она смеется в ответ на мои просьбы приехать к нам, пойми! Я только лично ее смогу убедить, тем более столько не виделись!
– Ехать туда нельзя, сумасшедшая! У города почти военное положение, в пору массовые эвакуации проводить, а ты на верное заклание стремишься!
– Мне плевать, понятно?! Поеду, ты меня не остановишь! А сам катись к себе на Урал в тепленькое местечко. Сейчас, война, пойми! Люди гибнут! Пора немного задуматься о ком-то кроме себя.
– По мне, – холодно отозвался Скловский, – так тебя вполне устраивала моя забота о семье.
– Материальная забота, Витя! А ты хоть раз спросил, что у нас всех в головах творится?
– Глупости. Навыдумывала себе буржуазных штучек. Здоровы, сыты, так что больше надо? Мои родители со мной никогда по душам не разговаривали, за что я им благодарен.
– Да ты сам буржуа!
– И что теперь?
Выдохнув, Женя скрылась за дверью. В тот же вечер она купила билет до северной столицы, надеясь, что ее не развернут обратно. Но первой массовой эвакуации в Ленинграде еще не началось, и она проскользнула. Война пока не произвела впечатление на многих – так была сильна пропаганда, уверяющая, что недели через две красная армия с доблестью изгонит неприятеля обратно в гниющую буржуазию. Женя пока не могла понять, как относится к происходящему, слишком все было скомкано, спутанно… А вот Скловский мрачно уверял, что такую войну им едва ли пережить. Женя привыкла верить мужу, но теперь как ком в горле вставало желание не слушать его.
Скловский уже успел изменить документы по возрасту для подстраховки имеющейся броне и сделать себя немощным пенсионером. Как партийному начальнику, водящему правильные знакомства, ему нечего было переживать. Отсрочки щедро предоставлялись работникам государственных и общественных организаций. На одной войне Скловский уже побывал, только недавно поняв идиотизм собственного жертвования аппарату. Больше подобных упущений он не был намерен совершать. Собравшись укатить на Урал, он намеревался заняться там организационными вопросами и ничем не запятнать себя.
Бомбежки пока били не сильно, была хорошо организована противовоздушная оборона. Лишь единичные самолеты врага прорывались к Москве. Но оставаться здесь было опасно. Все фотоаппараты были изъяты у населения, чтобы в историческую хронику не проникло нежелательных эпизодов. Скловские стали невольными свидетелями чудовищной картины бегства населения из Москвы.
– Ты говорил, что не стоит искать страсть, что жизнь нужно подчинить обдуманности и смыслу. Якобы высшему в виде дум о всех и вся. Но разве не в первопричине, не в самой природе сперва думать о близких, чего ты за всем этим не делал? Да и на народ тебе было плевать, как и всем правителям, важно было лишь вкушать власть и пить ее яд из золотых кубков! Я подчинилась, и что получила взамен? Пленница воспоминаний, обыденности, без ожиданий, без проблесков… – говорила Женя мужу скупо и муторно на перроне перед тем, как разъехаться в небытие друг для друга.
– А ты не думала, что выбирать свой путь стоит самому? Почему я должен не думать о себе и быть в ответе за идиотов, которые понимают в разы меньше меня и, собственно, ничего не делают для своего блага? И за что ты вообще меня разоблачаешь? Советы тем и хороши, что их можно не выполнять. Кто тебя заставлял следовать им? Неужто ты думаешь, что изреченные слова есть истина?
– Кто заставлял?! – тихо взревела Женя.
– Я хотел счастья в выбранной миссии, но, видно, просчитался. А ты прогнала страсть сама, никто тебе не виноват.
Для Скловского было неприятно осознать, что он мало что испытывает по поводу этих внезапных разоблачений, тянущих на разрыв – ни сожалений, ни жажды вернуть женину былую привязанность и теплоту он не испытывал. Как-то сухо и противно было ему, желудок словно разъедала неведомая субстанция, а мозг молчал, лихорадочно прокручивая в себе лишь картины предстоящего. Он здорово закалил себя на спасительную бесчувственность, но порой грустно было отчего-то.
– Прогнала, потому что уже считаю ее опасной вслед за тобой. Ты же всегда учил наслаждаться, но без угроз, вовремя тормозя… Хочу передумать, но стоит внутри меня какой-то барьер. Да и была ли вообще между нами привязанность? По мне, странная, непонятная, была… И почему мы все поступаем так, как втемяшил нам кто-то давно? Что это, отказ думать, страх или древний инстинкт подражания? Раз он так поступил и с ним ничего не случилось, сделаю-ка я так же! И все равно сохранилась у меня старая привычка высказывать тебе все, что кипит в этот момент.
«Что взъелась? Нашла время отношения выяснять…» Ему было лень думать об их браке. Наскучили эти пылкие сердца. В них было много глупости и мало здравого смысла. Они раздражали, не внушая уважения или светлых чувств. И заканчивали, как правило, в канавах. И не таких видал, а жизнь их здорово ломала. К чему этими глупостями заниматься? Скловский фыркал при заверениях, что «зато они пожили и знали настоящую жизнь и любовь». Он тоже знал, бурная была его молодость, да как-то это не важно было теперь. Все словно очерствело и вымерло, причем началось это еще до войны. Везде были лишь фальшь, деньги и несправедливость. Но самое ужасное, что несправедливость эта была закономерной.
– Не переживай, война кончится, еще поболтаем.
Скловский полагал, что все это она несерьезно, что это просто размолвка из-за истерии неведомого, гнетущего. Странно, конечно, что не цепляется она за него как за спасительный круг, ну да странная она вообще в последнее время. Ничего, никуда не денется. Может, и полезно вдали побыть, он соображать сможет более трезво.
– Ты лишний раз на улицу не выходи, к окнам тоже не подходи без надобности, слышишь? Раз уж вбрело тебе в голову черти что, постарайся побыстрее ее оттуда увести. А там ко мне направляйтесь.
Сказав это, Виктор подумал, так ли Женя ему нужна, но заключил, что она ему жена и он обязан о ней заботиться, тем более она такая непрактичная. Женя не понимала, зачем ей к нему направляться, если Ленинград она придумала, чтобы развязать с мужем. И отвечать на его письма не собиралась.
Далее шло неловкое разъединяющее молчание, треск поездов, тьма и захламленность душных от немытых тел и продуваемых вагонов. Женя прекрасно знала, что война обрубает связи, что могут они не свидеться, даже если минует их смерть, не отыскать друг друга… Но сознание этого не удручало.
Часть вторая
Вот так, исполнены любви,
из-за кольца, из тьмы разлуки
друзья твердили нам: «Живи!»,
друзья протягивали руки.
Оледеневшие, в огне,
в крови, пронизанные светом,
они вручили вам и мне
единой жизни эстафету.
Ольга Берггольц
