Годы смыва прошлого, надоевшего, гнилого, с классом, только того и хотевшим, чтобы получать доход, ничего не делая. Когда быт и мода отчасти были дореволюционными, потому что все донашивали оставшиеся вещи, а дух уже бродил весенним таянием, и нравы в одночасье будто стали иными. Это было так волшебно, так ново и приводило молодежь в восторг. Но анархия обречена, потому что минусов имеет больше, а идеализм не защитит от воров ночами.
21
Поцелуй словно опалил уголки губ. Взгляд Влады выжег глаза, въелся в них.
– Ты пропитываешь, пронзаешь мои мысли, растворяешься в них, прорастая во мне. Нет уже разницы между работой моего мозга и твоим образом. Это как наваждение, наркотик, – сказал Владимир, едва сдерживая сбитое дыхание.
Она лишь фыркнула в ответ, спрыгнула с дерева и пошла не слишком быстро. Владимир смотрел ей в след и с кровью, бросившейся ему в лицо от ярости и глупости собственного положения, думал, почему эта бука так въелась в его разум. С другими она была иной… милой, непосредственной, но только не с ним! Мрачный запах тины раздавался в июньском тумане и бесил его. Уже год он привязан к ней, год в неизвестности, на взводе, с трепещущим сердцем ждет ее вердикта. И так он, натыкаясь на какую-то едва уловимую стену, возводимую девушкой, не говорил с ней каждый день, не бился в закрытую дверь. Она ее и не закрывала. А теперь закрыла? «Ну как же я ее оставлю, если она мне так нравится?» – неслось в нем несмотря на гордость. Это было против элементарных законов существования.
На следующий день он с колотящимся сердцем и непобедимым желанием знать слушал, что Влада в ужасе, что все зря. И лучше бы он молчал. Реакция вышла досадно холодной, и Владимир вынудил Владу на признания.
– А это честно? – раздосадовано спросил он несмотря на боль и обиду.
– Мне просто жаль, что теперь не будет все как прежде.
– Правда жаль или ты этого хочешь? К чему тогда это все было, почему ты не обрубила все раньше? Как будто не понимала, что я хочу.
По свернувшемуся взгляду Владимир догадался, что причина в обыкновенном безразличии. Все скомкалось. Он и до этого чувствовал ее отдаление и не понимал причины. И пошел на рожон вопреки предчувствиям и опасениям.
22
– Война, война! – истошно крича и захлебываясь от испуга и выдернутости, незнания, оглушенности, стуча искромсанными ступнями о деревенскую пыль, бежала к даче Скловских баба, помогающая Жене вести хозяйство.
Женя, в легком ситцевом платье сидя у окна, по-мальчишески свесив с подоконника ногу на улицу и смачно, с явным удовольствием жуя яблоко, вытаращила на нее глаза, пока та, маша платком и теребя отвисшую шкуру у подмышек, пронеслась мимо переворачивать жизни оставшихся соседей. Завистливая прелесть дня, удивленных огнем рек смешалась, спуталась, стала пахнуще-опасной, отталкивающей.
Не меняя выражения лица, Женя неуклюже скатилась с подоконника и неуверенно скрылась в глуши теневого даже в такую жару дома. Просто и скромно, освещающе она была одета, с голыми беззащитными ногами, почти без обуви…Весть эта не была для Жени неожиданной – войну все чуяли, каждый исподтишка боялся, особенно после сентября тридцать девятого. Проводились повсеместно даже учения по химической защите. Вера в мощь своей страны и пакт о ненападении не могла пересилить знания, что немецкие войска совсем рядом. Но даже прогнозируемое оказалось поражающим. Она чувствовала себя распростертым на полу ребенком, не знающим, что с ним будет и чувствующим, что будущее от него не зависит.
У Жени участилось дыхание, глаза перескакивали с предмета на предмет, не успевая их ощупывать. Она не знала, что грядет, попытки прогнозировать будущее всегда вводили ее в ступор, раздражали своей надменностью и почти никогда не сбывались. Может, это был обыкновенный страх перед войной, нагнетание угроз и обстоятельств… Она всегда видела экзальтацию в роковых предчувствиях. Когда они не сбывались, о них благополучно забывали. Но стоило сбыться одному из тысячи…
Стоял душный летний день. Страшное событие обрушалось на людей из приемников, пока они шли по улице. Да этого дня жизнь была несладкой, удушающей, подозрительной, сгущающейся. После она стала просто невыносима, нереальна. Обрушающиеся ранее политические агитационные плакаты сменились плакатами уже военными, не менее агрессивными, но более оправданными, борющимися за высокую цель.
Грохнула исподтишка, грянула для многих до сих пор нежданная, ненавистная. Города застыли словно, на каждой кухне сбитые с толку люди со страхом глядели в будущее. А университетские товарищи гуляли в тот день по вечерней Москве свою лебединую песню. Говорить не особенно хотелось, но они все же перебрасывались тусклыми тихими фразами.
Они понимали, что ничего не будет как прежде; нависло убеждение, что мальчики не вернутся. Слишком сильно было впечатление от прохождения армии врага на восток. Впрочем, новости тщательно фильтровались. Влада и ее подруги с непонятным состраданием, пытаясь хорохориться, выражали свое восхищение геройством мальчишек. А молодые люди все смотрели в звездное небо и воспринимали даже отвлекающую болтовню своих сверстниц как блаженство. Владимиру было неловко за то, что, со второго курса переведясь на заочное отделение и подрабатывая помощником главного инженера благодаря недюжинным способностям, он рисковал пройти сквозь призыв и остаться на заводе выполнять военный план. Он чувствовал себя каким-то ущемленным в этом смысле и все больше молчал.
Под конец вечера, когда стоптанные ноги тянулись домой, они с Владой отделились от толкучки.
– Папа с Женей в ужасе, что я еду на фронт. Ну да все равно. Пусть терпят друг друга, мне надоело. В такие времена они думают, что все останется по-прежнему что ли?
– Едва ли кто-то так думает теперь.
– Интересно, что будет делать инфантильная Женя во время побоищ? Терпеть не могу таких людей – кто-то идет и оббивает пороги, цепляется и показывает клыки, а кто-то, как она, по проторенной дорожке получает.
– Да брось, она хорошая…
– Слишком хорошая, – Влада выдохнула и недоверчиво покачала головой, отведя взгляд прямо. Чуть иронично затаилась в ее глазах подковырка несогласия.
«Почему нас раздражают некоторые хорошие характеры? Потому что похожи? Или потому что нам не хватает этих черт и потому они привлекают, восхищают, проявляясь в отторжении? А меня она не раздражает, потому что я считаю, она права, и нам надо не иронизировать, а учиться», – думал тем временем Владимир, а вслух осадил собеседницу:
– По крайней мере, она не способна на подлость!
– Этого мало.
Влада имела, как ей казалось, стойкую мораль, направленную на презрение к слабым и восхваление сильных.
– А по мне вполне достаточно. Если человек имеет большое сердце, ему можно простить очень и очень многое. А ты в какой-то момент, пытаясь создать свое мировоззрение, упустила что-то очень важное. То ли сострадание, то ли совесть.
