20
Инна Скловская до замужества и обеспеченной представительной жизни хлебнула гражданской войны. Было голодно, но проявлялась вера в лучшее, а вдохновляющие революционные песни то и дело неслись из раскрытых окон с побитыми стеклами, в которые зимами вовсю сифонил замороженный воздух. Мать Инны, происходившая из мещан, с трудом передвигалась, другие родные кроме сестры погибли в вихре бойни. На Инну обрушилась необходимость кормить себя и мать. Имея образованием лишь гимназию, она не могла устроиться на службу, да и оплачиваемой работы, по правде говоря, было не так уж много. Такой нелепой выглядела разруха после относительно спокойной царской юности с гимназиями… Вспоминались где-то в полуснах, полу проекциях, как девушке – ее матери зашнуровывали корсет у окна, она заливалась безмятежным смехом молодого сильного существа, и гроздья ее волос покрывали, щекоча, щеки и ключицы, бархатно прикасаясь к ним.
Инна по ночам шила обувь, нужную всем, потому что заводы стояли, чтобы утром, проспав катастрофически мало, пойти на рынок продавать ее. Летом она была избавлена от постоянного холода, въедающегося под кожу, паразитирующего на трескающихся губах, но необходимость в дереве была насущна круглые сутки – на нем готовилась еда. Поэтому нередко дни на вокзалах начинались с того, что толпа худо одетых женщин жадно высматривала, как извозчики сбрасывают с повозок досаждающе тяжелые бревна. И затем изможденные непрекращающимися заботами о пропитании, стиркой и готовкой, отсутствием даже необходимой одежды женщины с желтыми лицами через весь город растаскивали на своих горбах неподъемную ношу.
– Такова изнанка войны, пока мужчины погибают на поле брани. Только вот мало кто знает о немом подвиге защищенных тыловиков, не о них слагают легенды, – говорила Инна, когда уже стала замужней женщиной.
Из преддверия двадцатых годов помнились обшарпанные дома, непрерывный голод и всеобщее почему-то, невзирая на смерть и войну – такие были наивные – веселье, доходящее до абсурда и безрассудства. Будоражащие ходы маршей, почти устрашающие шеренги воодушевленных людей заменили эпоху танго. Спутанную эпоху, мало чем проявившуюся на бумаге истории, от которой фотографий и свидетельств осталось меньше, чем от последующих, потому что была она первой эпохой в разрушенной, но потихоньку восстающей из пепла стране Советов. Стране в своем времени великих катаклизмов и великих достижений. Человек стал свободен, но оборотился в винтик гигантской устрашающей все континенты социалистической машины. В шахтах добывали уголь, клали в грязи рельсы, а на заводах плавили металл. И все это в поту, на общее благо, что ослепляло и объединяло. В прежние времена эти люди загибались под помещичьим хомутом, теперь гробили силы на тяжелой работе. Но зато могли учиться и отдыхать, создавать быт и покупать личные вещи.
Затем была встреча со Скловским, воюющим на стороне пролетариев. Потрепанный, заросший щетиной солдат в стерто-зеленой форме обезоруживающе смеялся и балагурил, словно юный кадет. Семья его была уничтожена в городе, куда он вернулся на побывку, и случайное знакомство с юной девушкой скрасило тоску неопределенности будущего. Какое-то время разрез между прежней пышно-нищей эпохой, между манерностью царского режима, его церемониалом и отсталостью по сравнению с западными странами вызывал дискомфорт. Но гибкость человеческого восприятия позволила им перепрыгнуть через эту яму. То, чему их настоятельно обучали родители, оказалось стершейся фикцией, бесполезным набором наставлений. И новое время, невзирая на свою потрепанность, сулило свободу и счастье посредством нее.
Но многообещающее знакомство с бравым солдатом, бывшее пределом мечтаний для незамужней девицы, чудом избежавшей поругания от нескольких армий, прохаживающихся в то время по стране, было разбито внедрением в их едва начавшиеся отношения старшей сестры Инны Марины. Не обремененная слишком чувствительной моралью, Марина как истинная нимфа своего времени жила гражданским браком с хромым воякой. Как часто бывает с чересчур прыткими женщинами, она восхищалась существенно раненным судьбой, но устоявшим мужчиной, охотно терпела его тяжелый характер и вообще занималась самопожертвованием, вымещая на избраннике не реализованный материнский инстинкт, присущий подобным ей самкам. При этом Марина любезничала со всеми мало-мальски приятными мужчинами в округе. Новый приятель сестры отвечал ее запросам, и скоро девушка, познакомившая Виктора и Марину, была ими подзабыта. Впрочем, Скловский не говорил Инне твердого «нет» и порой прохаживался с ней вечерами. Но хромоногий вояка не собирался так просто отпускать свою Мадонну нового образца, и конфликт перерос бы с потасовку, не будь Скловский уже тогда весьма здравомыслящим человеком. Современная мораль была слегка непонятна ему, что не мешало пользоваться ей. Пообещав разъяренному сопернику вернуть жену обратно, Виктор Васильевич миновал несколько пролетов лестниц и, войдя в снимаемую квартиру, предложил Марине вернуться к незаконному супругу. «Человек страдает, а тебе все равно?» Марина без слов исподлобья посмотрела на любовника, вздохнула, и, смягчившись, собрала вещички.
Не унывающий Скловский на следующий день приблизил к себе опальную Инну. Но за видимой спокойной угрюмостью девушки засела не разбиваемая обида, что ей однажды поступились. Это не помешало ей укатить с Виктором и стать фронтовой женой. Почти сразу родился сын, и заботы о нем в условиях отсутствующего быта вычеркнули из жизни молодой женщины думы и сожаления. Они в полной мере проявились потом.
Отказ от материальных благ, поначалу вынужденный, открыл путь последующим, уже мирным, постепенно восстанавливающимся летам, движению воздуха по не отапливаемым квартирам. Не обремененные деньгами и обустроенностью, часто плюющие на попытки наладить быт, ведь для этого пришлось бы не передыхая драить некрашеные полы, все вокруг чистить, полуголодные люди бегали по литературным собраниям вспыхнувшей вновь культурной жизни. Двадцатые стали эпохой всеобщей эйфории, коммунальных скандалов, голода и строительства. По столичным улицам как оплоту нововведений нередко бегали толпы безумной молодежи, провозглашающей лозунги один сумасброднее другого. Один раз Инна собственными глазами наблюдала за шествием обнаженных юношей и девушек, провозглашавших отказ от любви и брака, сведению их к обыкновенным потребностям тела. Истинные дети кричащего надменно упрощающего все авангардизма. Правда, очень скоро эти настроения сникли, и общество вернулось к традициям, а потом и к настоящему пуританству.
Скловский, возвратившийся с войны и умудрившийся не покалечиться, быстро набирал карьерные обороты. Так что голодать его семье пришлось самую малость. В общем и целом, после междоусобной войны голод быстро сменился относительным благоденствием, а затем и сытостью НЭПа. В ресторанах подавали все что угодно, только оплатить это могли не все, как и в любое время. Семьям без одного кормильца и безработным приходилось туго, но и они выправлялись от обуревающего в начале двадцатых отчаяния.
Страшные годы от смерти Ленина до окончания Второй Мировой Инна не увидела. И повезло ей в какой-то мере. Титанические испытания и невообразимый, почти нечеловеческий труд страшнейшего поколения – кто в 1917 был юн, а к 1945 еще не стар, но выжжен, ее не задели. Как сокровище ее приемники воспринимали свободу и сытость. Не нужно было больше день за днем опасаться смерти если не от когтей врага, так от голода. Но рефлекс закормить, забить едой детей, прилично их нарядить, чего они пол жизни, облаченные в старье и самоделки, были лишены, остался. Следующим поколениям с бега времени пережитое отцами казалось несуразным невообразимым кошмаром. Но те жили, потому что некуда было деваться, а воля к жизни в силу природы почти всегда побеждала. И ужас происходящего перерастал в обыденность, разбавляясь даже весельем и вспышками кратковременного счастья. Не бывает абсолютных драм.
