– Даже если человек высмеивает что-то, это не значит, что он совсем к этому не прибегает. Быть может, даже совсем наоборот, – снизошел Виктор Васильевич до скупого пояснения на изумленный вид посетителя. – А теперь вы можете идти, Влада уже поднимается.
Владимир повернул голову и увидел, что она только показалась на пороге. «Вот это чутье!» Впрочем, тут дело было в прекрасном слухе.
Попрощавшись и выходя к Владе, он столкнулся с Женей. Ее глаза показались Владимиру оленьими. Он внутренне поморщился. Не хотелось испытывать к ней жалость – эти отголоски пугали своей обреченностью. Тихие светлые чувства рождает любовь, даже чужая. Жене стало грустно. Лирика иногда прекраснее самой любви – она создает лучшие чувства. Фантазии и ощущения от чужой привязанности прекраснее того, что бывает в реальности. Впрочем, это касается всех областей чувств.
«И он не боится, что я донесу на него?» – недоумевал Владимир, отправляясь на прогулку с Владой. «Или начал этот допрос, чтобы я проговорился, и теперь подчистит кадры? Оплошал!» – сокрушался он уже погодя.
19
Скловский рассказывал Жене о своем прошлом в моменты редких откровений, когда даже такие, как он, нуждаются в том, чтобы излиться словами. Чтобы полегчало. Но Женя теперь слушала в пол уха. А вот его детям было бы интересно. Впрочем, они знали больше, чем Скловский мог предположить.
– Какая была твоя жена? – спросила она как-то своим бесшумным голосом, зарываясь лицом в гладь подушки.
Скловский чуть нахмурился, затем нетерпеливо повернулся вокруг своей оси в пол оборота.
– Настоящая советская женщина. Точнее и не скажешь.
– Советских женщин учат с честью выходить из сложных ситуаций, не опускать с достоинством поднятой головы, – содрогнулась Женя слегка сардоническим голосом.
Скловский не понял или не захотел понять намека.
– А сын вырос настоящим разочарованием – такой весь из себя правильный, что аж тошнит. В голову не возьму, в кого он такой. Точно не в наше грубое выносливое поколение… У нас были идеалы.
– У него тоже.
Скловский фыркнул.
– Тоже мне идеалы.
– Может, кто-то думает так же о твоих.
Скловский с неудовольствием посмотрел в темноту, но в душе подумал, что Женя может быть права.
– С юности он начал проявлять какие-то странные тенденции к оставлению людей без сожалений. Знаешь, я тоже не любитель прощать предавших, но все хорошо в меру. Всюду он как будто оскорблялся несправедливостью и рвал отношения, если считал, что его предали, им поступились, с ним сотворили несправедливость. Это дошло у него до абсурда. Кем он себя возомнил, что перед ним все должны были бегать на цыпочках? Слишком хорош, чтобы простить? Слишком тщеславен, чтобы понять, что борется за себя, а не за чью-то свободу. Это не характеризовало его с положительной стороны, скорее, наоборот. Без сожаления уйти от человека – что это значит? Бесчувственность? Эгоизм? Безмозглая гордость. Не выяснив, уйти. Просто неуважение даже.
Женя накрепко молчала. Слишком сказанное ранило правдой.
– И что я не так с ним сделал? Дал ему все – бери на блюде. Образование, недоступную литературу… Все недоступное! Лишь бы мальчик развивался. А он из всего этого черти что впитал. Он же лентяй, не хочет упорно работать и цели специально берет такие, где особенно напрягаться не надо, какие-то мифические, недостижимые, где скорее надо бегать и пафосно кричать. Все равно не сбудется, так некого будет винить.
– Нехорошо так говорить…
– Уж как есть. Замалчивать нечего… А Инна была хорошей соратницей. Даже не стала возражать, когда я принес домой маленькую Владлену. Впрочем, тогда нам уже выдали отдельное жилье. Пришлось похлопотать, но оно того стоило. Подобрал ее как воспитанницу, Инна не знала о нашем родстве. У меня были причины думать, что она моя дочь… Впрочем, я так до сих пор не знаю этого наверняка.
Женя, осведомленная об этом секрете мужа, подумала, как отреагировала бы Влада, узнай, что подобрана из беспризорников. Осыпалось бы хоть чуть-чуть ее самомнение, перестала бы она требовать ото всех работы и отдачи, не паразитируя ни на ком, и при этом сама не гнушаясь чужой помощи в делах учебы и спорта? Жене стало противно. Впрочем, это чувство сопровождало ее теперь почти постоянно, особенно при соприкосновениях с мужем и его семьей.
Какое-то время Виктор молчал. Вспомнилась ему странная потертая боль от измены жены. Казалось бы, она, вечно какая-то серая и холодная, значила уже так мало, но шелохнулось при ее выходке тогда его сердце… Зачем ей понадобилось уходить? Он не собирался мстить, попытался простить бы и забыл, если бы она осталась, другие тогда были у него дела. Вот что не давало покоя все эти годы, как-то подспудно преследовало, ненавязчиво белея в дали призраков воспоминаний – неужели она наложила на себя руки из страха, что он отрежет ей все пути, задавит, перевернет, если она уйдет к другому? А стал бы он и впрямь так делать, уйди она не в смерть, а к другому мужчине? Скловский прикрыл глаза, а жевательные мышцы лица напряглись.
– Забавно, что меня, в начале гражданской белого офицера, до сих пор не сцапали. Вот что значит замести следы, взять фамилию умершего, – улыбнулся Скловский, почти засыпая.
Женя растопырила глаза в мясо подушки, и привередливая ткань скребанула ее роговицу.
– Что ты сказал? – спросила она хрипловатым от долгого молчания и груза на душе голосом.
Но он уже спал. Женя, потрясенная, не могла пошевелится, боясь разбудить мужа. Вдруг он открыл это случайно, и, проснувшись, вспомнит?.. Жене стало страшно. Что он может с ней сделать, если больше всего дорожит местом? Да и не в месте дело, тут же до расстрела дойдет…
Но на следующее утро Скловский вел себя как ни в чем не бывало, и, хоть прекрасно помнил свои ночные откровения, посчитал это слабостью изнеженного воспоминаниями дурака. А сама мысль о том, что Женя может ему навредить, не вызывала ничего кроме улыбки. Кроме того, Скловский прекрасно знал, что среди членов политбюро хватает дворян, как ни дико это было. И, напрямик добравшись до того, чтобы стать кандидатом на ту же должность, он знал, что, в отличие от чекистов, их не трогают. Было ли это лицемерием руководящего состава, Виктор Васильевич не знал, но постепенная вера в собственную неуязвимость утверждалась внутри его.
Скловский мог сорваться без объяснений и мук совести, мог накричать или залить холодным презрением, не выходя за рамки своего мрачного, но устойчивого свечения, обожал ощущение себя всесильным. Он не мог и не хотел высказывать эту непонятную потребность сеять добро, которая порой все же взыгрывала в нем. Она ничего не сулила и даровала лишь беспокойство и расходы, но, видя голодного ребенка, Виктор подавал ему хлеб. Общественная деятельность претила ему, мысль о том, чтобы общаться с неблагополучными людьми, коробила и заставляла уходить в тень даже несмотря на желание и возможность быть полезным. Но в войну, в разруху и разметанность гражданского переустройства все было иначе, и никто не был виноват в своей бедности. За его спокойствием и уверенностью в себе скрывались пренебрежение к другим и бесчувственность. Как человек, лишенный чувств, может понять, чем бредят другими и что ими движет? Потому не боится их ранить. А, впрочем, ему все равно.
