17
Хаотичная спутанность волос, каждая прядь которых стремилась отсоединиться, отделаться от остальных, сопровождали Женю всю ее сознательную жизнь. Шпилька за шпилькой ныряли и скрывались в хаосе своевольных локонов, разметанности волос, утонув там. Солнечный свет золотым бархатом ударял по бесконечным простыням.
Женщина хороша, если создает атмосферу. Женя владела этим искусством в совершенстве. Его брак вышел на удивление удачным. «Изящная, удивительная дама», – с гордостью думал Скловский. Но Женя не обращала внимания ни на свое ослепительное отражение, ни на заливающую прелесть дня.
В зеркале вспыхнуло и тут же угасло Женино отражение.
– Остались складки на платье, – грустно сказала она.
– Ничего, – мирно ответил Виктор, поправляя манжеты, и улыбнулся жене в зеркало. Та улыбнулась в ответ и тут же повернула голову вспять.
Женя посмотрела на мужа, как будто никогда прежде не видела его. Да так и было. Ей становилось страшно, что отношение к Виктору скоропалительно меняется. Волна обиды и ярости, которые она не могла озвучить, вновь захлестнули ее, и он показался отвратительным. Пустота присутствия Скловского отчетливо вырисовывалась, чем дальше, тем страшнее своей безвестностью.
Она бы хотела, чтобы все вернулось на круги своя, в старое русло… Но сделанного не воротишь. У нее был выбор – жить с этим и постараться забыть. Но выкинуть из головы такое никак не получалось.
Матка ее словно тлела изнутри, но уже меньше, чем в предыдущие дни. Отчетливая боль обратилась неясной, скорее, душевной. Женя вернулась к повседневным обязанностям и даже почувствовала облегчение. Она всерьез думала, что оправилась после операции и может жить дальше. Только на классический вопрос: «Что делать?» ответ пугал своим отсутствием. Последние события существенно поколебали ее веру в нерушимость счастья и благоденствия. А новый путь пока не вырисовывался. Чтобы найти в себе смелость поменять что-то и придумать, как жить, нужно было время.
Стерильная тишина раздробилась его мощным: «Идем же!»
В Большом театре Женя смотрела на сцену, оказалась окруженной потрясающей патетикой Прокофьева, его обволакивающей мощью и напором. Те, кто поплоше, сидел сзади, но все же сидел. Имели возможность пролетарии приобрести билет, прорвались. В прежние времена это было немыслимо. Первые места удерживались элитой, в которую, как ни странно, входила она. Но чем дальше шло представление, чем больше знакомых лиц, которым утверждающе кланялся муж, мелькало в глубине сквозящего зала, чем отчетливее видела она жемчуг и мех на плечах таких же, как она, жен, тем хуже ей становилось. Вместо сцены с причудливым хороводом костюмов она почему-то представляла мелькающие перед ней больничные палаты и кровь. Не выдержав, она посреди представления начала пробираться к выходу, задевая разодетых дам, пришедших сюда, видимо, больше показать себя, чем посмотреть на других. Понимая, что больше не выдержит, Женя пустилась бегом и скрылась в туалете. Ее начало рвать. Подкошенный плач отдавался от плиток пола и погружал комнату в надрывное эхо.
– Что с тобой? – обеспокоенно спросил Скловский своим многотонный голосом в антракте.
– Мне нехорошо, Витя… Поедем домой?
– Еще не хватало. Соберись.
– Витя, – взмолилась Женя и решила открыться, чутьем понимая, что не надо, но идя на поводу потребности в жалости. – Это из-за аборта.
– Болит что-нибудь? – насторожился Скловский.
– Нет…
– Ну, нечего тогда. Глупости. Совсем раскисла, мать. Идем.
И он повел ее обратно.
«Потакание женским капризам. Заигралась девочка. Инна так не распускала себя… Старая закалка», – неодобрительно думал он, пока Женя старалась сфокусировать взгляд на сцене.
Облегчение было лишь спящей собакой. Размазалась боль где-то глубоко в ней, в хитросплетениях органов, и давала о себе знать. Чем дальше, тем снова сильнее и сильнее.
В шикарном туалете Женя, оправившись от приступа дурноты, посмотрела в зеркало на себя, растрепанную, жалкую, некрасивую и подумала, насколько абсурдно происходящее. Вместо боли и жалости к себе это вызвало лишь приступ циничной горечи. Она изуродовала себя, что забыться не может и невесть как еще отзовется в будущем – мысли об этом жестоко драли изнанку кожи, – а теперь должна думать о платье, о ничтожнейшей проблеме, которая может колыхать лишь людей, которым не о чем больше беспокоиться… И несмотря на признание этой нелепицы она боялась испачкать ткань, загораживая ее от струй из крана, как будто это имело значение, как будто старые привычки еще властвовали над ней. Как-то по инерции, инстинктивно она продолжала жить, не учуяв, что жизнь эта самая уже не приносит прежнего вкуса. Так зачем было цепляться за нее?
18
Владимир, заглянув за Владой в квартиру Скловских, случайно столкнулся с самим. Так как статус его по отношению к хозяйской дочери был неясен, Скловский окинул пришельца изучающим взглядом поверх очков и начал неспешную беседу с подковырками. Одет он был в простую добротную рубаху без вычурностей, узоров, хитростей, как и все в то время упрощения. Казалось, был не загружен и распахнут, как и его дом.
– Влада ничего почти мне не рассказывает об университете… Быть может, хотя бы вы меня просветите?
– Да ничего особенного… – замялся Владимир, переминаясь с ноги на ногу.
– Что же, совсем ничего показательного? Даже никаких казусов?
– Да наш преподаватель таскает спирт из лаборатории, – улыбнулся Владимир, вспомнив первое яркое пятно.
– И тебя это не смущает? – сурово глянул на него Виктор Васильевич.
– Конечно, с точки зрения ммм… морали, это нехорошо, но… Он хороший человек. И докладывать на него, сами посудите… – Владимир почувствовал, как вспотели его ладони. Врать не хотелось, но правда перед ее отцом, да еще и в такие времена… Он явно попал впросак, но выкручиваться было паскудно.
«Но ведь закладывать и подавлять теперь и есть святейший долг, – пронеслась в его голове шальная мысль. – О какой чести может идти речь в подобных обстоятельствах? Честь уже в другом, и которая вернее?» Отторгнув собственные мысли, он решил послушать ответ Скловского, в задумчивости перебирающего очки.
– Люди делают что им удобно. Это не лишено смысла и будет всегда, – просто сказал Скловский своим трубным голосом, не поведя бровью.
– Но ведь равенство подразумевает уважение к… – опешил Владимир, забыв, что сам придерживается подобного мнения.
– Равенство удобно для дураков и лентяев, – сказал Скловский. – И власть наша дурью мается в этом смысле. Разлад личности ведет к неприятию общества, которое, как ни крути, все равно важно и нужно.
Владимир опешил. И это говорит партийный начальник? А как же лозунги, тирады…
Как всегда, слова титулованного коммуниста были резки, однобоки и вопиющи, но в них было нечто, что не позволило Владимиру спорить несмотря на то, что он был не совсем согласен – скрытое понимание рациональности суждений Виктора Васильевича. Рациональность эта, как и у его дочери, не была припудрена обыкновенной честностью перед собственным внутренним портретом, или, что более недостижимо, добротой.
