Продукция ТЭЖЭ – пудра, губная помада, одеколоны и духи, несмотря на немалые по тем временам цены, раскупались вмиг. Модницы 30-х мечтали о заветной красной картонной коробочке духов с шелковой кисточкой – «Красной Москве».
После заката блистательной эпохи НЭПА, когда люди благодаря частному предпринимательству начали потихоньку жиреть, процветать стали спекулянты. Достать можно было все что угодно, но по огромному блату и за баснословные деньги, порой в комиссионных магазинах, на «толкучках» и в торгсинах.
Господство белого цвета и извечные мужские козырьки, женские косынки повсеместно захватывали пространство улиц. После революции моды в простонародье не наблюдалось, она словно унялась, стала антиподом настоящей моде. Заполненные пешеходами, трамваями и редкими автомобилями столичные улицы пестрели огромными вычурными зданиями новоявленных магазинов, кое-где захваченных и переделанных из старинных построек.
Убогие бабы в тулупах, неопрятные, какие-то вечно неулыбистые и растрепанные работницы контрастировали с посетительницами салонов. При тяжелом физическом труде у них не бралось охоты скалиться. Никакого шика по сравнению с богатыми женами и артистками. Не было у них среди вечных бытовых забот и отсутствия подчас самого необходимого жажды следить за собой, находить время на шпильки и кудри. Требовалось обстирывать, обглаживать близких, кормить и воспитывать детей, при этом обязательно работать, ведь иначе с одним кормильцем при не очень высоких зарплатах семья не вытянула бы даже минимальный уровень жизни. Быт по-прежнему, невзирая ни на какую эмансипацию, считался призванием чисто женским, и мужья не стремились облегчать ношу своих спутниц.
В 1937 был открыт первый советский институт косметики и гигиены. Заверения товарища Жемчужиной, что «все секреты модных европейских салонов, за огромные деньги открывающиеся для буржуазных дам, мы сделаем доступными советской женщине», не особенно-то помогали измотанным товарищам женского пола. Электротехника была роскошью, так же как водопровод и канализация в большинстве домов тех лет. Те, чей быт раньше сводился к избе в одну комнату и лавкам вместо постели, получили возможность построить обиход с нуля. Переезжая в город, часто они имели с собой не больше чемодана вещей.
Легендарные советские актрисы, на которых смотрели как на новые божества, диктовали водворение вновь сошедшей непобедимой элегантности, которой, казалось, лишилась эпоха свободы и потрясений. Их сопровождали косы или неувядающие марсельские волны, сумочки и часы, крошечные шляпки, головные уборы с большими полями, меховые горжетки из песца или чернобурки, роскошные меховые воротники, шейные банты, перчатки. Переливающая через границы допустимого веселость в каждом кадре и глубокомысленные взгляды крупным планом заражали неискушенных советских рабочих. Резкие жесты, которыми едва ли кто-то обменивался в жизни, казались впечатлительным зрителям верхом недозволительного шика. Слишком высокие голоса из-за искажения аппаратурой, напыщенная и подчас смехотворная манера пения довершали дело. Недостижимыми казались Клавдии Шульженко и Любови Орловы, бодро и озорно взирающие с открыток.
– Я не видел ни одной красивой женщины в кино, – говорил Скловский, морщась от неестественности их движений и мимики. – Разве что Серова… И еще эта, как ее… Федорова. Хороша!
На отдыхе, нередко предоставляемом рабочему классу, до революции не видевшему ничего дальше своего села, столики лепились по берегам рек и морей, проводилась дегустация минеральных вод, мужчин облепляли легкие рубашки с длинными рукавами и однообразные костюмы даже в жару. Жуткое белье с растянутыми резинками, не захватывающее тело как положено, особенно было заметно во время плавания.
Были и счастливые люди, как и в любую другую эпоху существования человека. Жили как все обычно живут – смеялись, влюблялись несмотря ни на что. Молодежь часто ходила в турпоходы, каталась на велосипедах, прыгала с парашютом. Влада ощутила на себе чарующее удовольствие рухнуть вниз с самолета и лететь в судороге страха, неопределенности и эйфории.
Танцы нередко устраивали прямо на улице, по блестящим паркетам мощеных аллей отдавался стук дешевых каблуков и беззаботный смех, не ведающий, с чем столкнет жизнь. Светлые женские туфельки, как и мужские парусиновые ботинки, отбивающие чечетку на уплотненных камнях, зачастую чистили зубным порошком.
Охватывала магия фотографий тех лет. Отпечатки эпохи, сквозящие в плохо проявленных фотокарточках с героически устремленными невесть куда взглядами, пошитые на заказ костюмы из плотной натуральной ткани. Люди увековечивали на бумаге шеи и запястья, лишенные украшений, короткие, нередко тронутые завитками волосы и какие-то испуганные, если не затравленные лица на бумаге. Редко кто умел выглядеть естественно перед камерами. Разве что на коллективных фото из турпоходов или празднеств. Натянутые лица, скупая мимика, хоть веселиться русский народ ухитрялся в любое время, избегая патологий абсолютного уныния.
Новый год вернули по той же причине, по которой его изначально ликвидировали – из-за любви к нему откормленных буржуа. Из капиталистического праздника он вдруг обернулся в способ насолить поверженным врагам и повеселить простых советских детей. Хотя 1 января продолжало оставаться рабочим днем. Дед Мороз резко окрасился и вдруг начал одаривать малышей, чего его насупленный синий прототип на Руси никогда не пытался предпринимать. Вдобавок к нему приплели трагичную Снегурочку из сказки. Советские жители могли бы провести параллель с западным Санта Клаусом, если бы знали о его наличии. Для Жени, в 1937 году еще незамужней, первая детская елка стала событием, и она с жадностью читала о подробностях праздника в «Правде». Смешные ватные, картонные игрушки потихоньку наводняли прилавки. Позднее, по мере того, как промышленность разных сфер начала налаживаться, их разбавили и стеклянные, праздничные, невероятно красивые.
Даже на Кремлевской елке девочки часто появлялись в платьях из медицинской марли. Мальчишеские костюмы заек шили из белого ситца и декорировали мехом от старых шуб. Зато новогодние маски из картона оказались доступны в изобилии. Для Скловских в новинку было праздновать давно забытое торжество. Сидя за столом перед кушаньями, они не знали, что делать, и просто ели и слушали радио.
Женя перестала участвовать в званых вечерах и обедах с богемой. Круг знакомых казался ей теперь ограниченным, кричащим. Ее отсутствием особенно никто не тяготился – она была слишком скромна, чтобы казаться интересной. Не прося больше о помощи мужа и пренебрегая знакомствами, Женя стойко выжидала огромные очереди на морозе, чтобы приготовить праздничный обед. И чем хуже и холоднее ей становилось, чем больше модифицировались и улетучивались мысли от тягостного ожидания, тем большее она чувствовала облегчение. Женщины, единение с которыми ей нравилось чувствовать теперь, задолго до праздников наводили справки, где и что можно урвать.
«Совсем как до революции», – думал Скловский как бы между прочим. Тот же дух праздника, свечи, мерцание, сладости… Шторы опущены, и, если не смотреть на мебель, совсем юность… Шикарная, блестящая, а не эта потухшая, с непонятными гибридами мебели, серостью кафе и рабочих мест… Что-то шевельнулось, воспряло со дна его очерствевшей души. Но он быстро отогнал непрошенную сентиментальность, означавшую слабость и поражение.
