Руби обожала отели. У нее был свой человек, который сообщал ей все новости: где подают новый сорт послеобеденного чая, где на работу взяли нового шеф-повара или обновили спектр спа-услуг. Она тут же брала меня, и мы вместе спешили все это опробовать.
Однажды она пригласила меня в президентский люкс, где загромоздила рабочий стол своими бумагами, заказала к чаю трехэтажный поднос мини-пирожных и конфет и, уплетая их, принялась набирать текст на своем ноутбуке.
– Что происходит? – спросила я, едва зайдя к ней. От размера номера захватывало дух. Казалось, вся мебель здесь из мрамора. А чтобы найти подругу, мне пришлось пройти целых два фойе.
– Ну, всякие древности, – сказала Руби, поднимая глаза на хрустальную люстру. – Примерно с сороковых годов. Я сказала, что отель лучше закрыть на ремонт. Как минимум на несколько лет.
Я ходила из комнаты в комнату, осторожно касаясь красивых диванов, позолоченных рам, атласных штор и камина. В спальне, напротив прозрачной стены, откуда открывался потрясающий вид на город, стоял ярко-красный рояль фирмы «Стэйнвей». В уборных на полках сверкали разнообразные флакончики, а в прозрачных сферах плавали бутоны пионов.
– Ты видишь голову лебедя? – крикнула мне Руби. – Мы, в самом деле, где находимся? В царской России?
Она имела в виду кран: из него вырастала изящная лебединая голова на длинной тонкой шее, а через клюв текла вода. Я подумала, что это очень мило, и пробежала по изогнутой шее пальцами.
Когда я вернулась в комнату, где сидела Руби, она заказывала по телефону еду в номер.
– Что ты хочешь? – спросила она и, когда я беспомощно пожала плечами, закатила глаза. – Можете принести несколько гребешков гриль на смеси из зелени? Свежих, не замороженных. Бальзамический уксус отдельно? И не могли бы вы отправить кого-нибудь за итальянским сэндвичем? Их продают здесь, на углу, известный ресторанчик. Я забыла, как он называется.
Положив трубку, она улыбнулась.
– Морепродукты для меня, сэндвич для тебя. Я собираюсь записать время, когда принесут заказ, и температуру еды. Это работа, ну, ты понимаешь. Останавливаясь здесь, президенты не ждут дерьма.
– Что происходит? – повторила я. Это необычная трата денег даже для нее. Зачем ей президентский номер на вторую половину дня?
– Ах, да наша компания только что купила этот отель, – ответила Руби, делая широкий жест рукой. – Я прочла об этом в новостях, никто ведь мне ничего не говорит, поэтому я позвонила в Корею и попросила немедленно договориться о моем пребывании здесь. А потом заказала этот номер! – Она засмеялась. – Меня убьют, когда узнают, но не осмелятся сообщить отцу. Им просто придется выпутываться самим.
Я уставилась на нее широко раскрытыми глазами.
– Но что, если они все-таки скажут твоему отцу и он разозлится? Разве это не обойдется в десятки тысяч долларов? Сотни? – Я и правда не имела ни малейшего представления о стоимости номера.
– Ну, надеюсь, что не скажут. По крайней мере, он узнает, что я слежу за новостями компании. – И она продолжила есть ложкой клубничный песочный пирог.
Разве удивительно, что после всех этих приключений я не могу рисовать ничего, кроме Руби? Та сцена в отеле… до сих пор вижу ее словно наяву. Я нарисовала ее два месяца назад. Чаепитие на водяной лилии; лебедь наливает в чашку Руби чай; в ее волосах – пионы и рубины. Сотни рыб высунули головы из озера и все повернуты к ней.
Когда она сообщила, что после занятий придет Ханбин, я сказала, что мне нужно идти работать над финальным проектом. Я не хотела видеть его изумление. Не хотела слышать, как Руби им командует. И не хотела думать о том, что они будут спать вместе на мягкой, как облако, кровати.
Теперь мне кажется, что, возможно, поэтому он и обратил на меня внимание: я стала желанной переменой. Со мной он может играть роль защитника, покровителя, добытчика. В терпении корейских мужчин к женским деньгам есть пределы. Особенно если они сами богаты.
* * *
После ужина я жду, что Ханбин предложит мне посмотреть фильм или снять номер, но он говорит, что устал и подвезет меня до дома. Должно быть, день и правда выдался отвратительный – возможно, какой-нибудь гость накричал за него за нерасторопность с багажом.
Он высаживает меня возле офистеля, и я, помахав уезжающему порше, потерянная, поднимаюсь в квартиру. Обычно от секса отмахиваюсь я, говоря, что слишком устала сегодня, и нет, ты не можешь видеть ни мою работу, ни мою комнату.
Я все еще немного грущу, касаясь корешков книг, которые хотела почитать сотню лет назад, роясь в кухонных шкафчиках в поисках рамена и глядя на свое бесцветное лицо в зеркале ванной. Наконец, вернувшись в свою комнату, я опять ныряю в работу – начинаю набросок на маленьком, размером с конверт, кусочке бумаги. Море мечущихся угрей, над ним парит кровать под балдахином, а с нее смотрю вниз я. На этот раз никакой Руби – я рисую себя. Обнаженной. Стерев несколько линий, одного угря я превращаю в стройное дерево и начинаю украшать его ветви цветками-звездами.
Знаю, незачем вырисовывать такие детали, это же всего-навсего набросок, но ничего не могу с собой поделать. Раньше я всегда так и поступала – сначала прорабатывала эскиз и только потом создавала на его основе картину или скульптуру, но в последнее время так не работаю. Меня раздражает и вместе с тем радует прорисовка деталей карандашом, параллельно я думаю о масляных красках. Цветы нужно выполнить в пепельно-розовом цвете. Или лучше в коралловом? Стоит ли рисовать бабочку? А может, двух? Должны ли они превратиться обратно в угрей и лечь ко мне в постель?
Я даже не замечаю, как потерялась во времени. Подняв глаза, вижу Кьюри – она, стоя на пороге комнаты, смотрит на меня. Ее голова склонена набок – как и всегда, когда она достаточно пьяна, чтобы сказать мне какую-нибудь очередную гадость, но не настолько, чтобы пойти спать. Я вздыхаю. Возможно, больше поработать мне сегодня не удастся – ну и хорошо.
– Знаешь, о чем я думаю, глядя на тебя? – говорит Кьюри, резко наклоняя голову в противоположную сторону. Я прямо чую разносящиеся от нее пары алкоголя.
– О чем? И тебе привет.
– Вот бы и у меня был талант, который бы помог мне найти предназначение в жизни, – выдает она. Голос звучит обиженно. – Чтобы другого выбора и не оставалось. Выбора заниматься чем-то еще. – Она намекает, что мне везет, а ней нет.
– Искусство тебя не прокормит, – возмущенно отвечаю я. – Многие люди в миллион раз талантливее меня, но не могут найти работу или продать свои картины. Кто знает, что меня ждет, когда закончится стипендия?
Творческая карьера – она ведь словно ускользающий призрак. В Нью-Йорке мне снова и снова твердили, что нужно стать частью художественного сообщества, – и не только ради взаимоподдержки, вдохновения и прочих прекрасных вещей, но и чтобы обзавестись связями и не остаться без работы. Никакой разницы с официантками, стремящимися устроиться в лучшие рестораны. Даже подать заявку на нынешнюю стипендию меня заставила Руби – за несколько месяцев до своего самоубийства.
