— И что, Яр? Что тогда? Ты пошел к нему, и…
— И ничего такого особенного. Он не был шокирован. Ты представляешь — совсем. О, сказал он, теперь ты тоже знаешь? Ну, я, говорит, так и думал, все-таки мы с тобой долго были вместе и ты мой, так сказать, основной… — Ярослав запнулся, — партнер. Так интересно, Лекс… Такое короткое слово — партнер. А я вот морочился на какие-то длинные и пафосные фразы, типа "любимый человек". Говорю же, сколько глупостей я тебе в свое время нагородил. Забудь, Лекс, все забудь. И я реально должен извиниться перед тобой — за то, что говорил о любви, что все можно вернуть, что нужно бороться, не отпускать. И за то, что заставил позвонить домой. И за поиски Марка. И за тот кошмарный разговор с ним. Потому что реальная любовь, из жизни, именно такая, Лекс — злобная, продажная проститутка, которая обманув на пару часов сладкими речами, бьет под дых, требуя счет за хорошо отыгранный спектакль. А если не готов платить, то добивает ногами, пока твое лицо, твои глаза, в которых горел никому ненужный свет, весь ты не превратишься в кровавое месиво. Вот оно, то прекрасное чувство, которое воспевали поэты и писатели. Именно такое. Убийца с остро заточенным ножом, который вырежет тебе сердце, смачно плюнет в него и выбросит на помойку.
Я плакала, уже не стесняясь, потому что понимала — мои слезы не смогут ранить Ярослава. Внутри у него и так было выжженное пепелище и мое откровенное отчаяние не могло ухудшить и без того безнадежную ситуацию.
— И знаешь, Лекс, на мой вопрос, почему он не сказал мне, не поставил в известность, ведь я обязан был знать, он ответил, что не хотел портить никому настроение. Моя жизнь оказалась для него такой мелкой, что не стоила даже одного вечера испорченного настроения. А потом он опять сказал — Яр ну это же не приговор! Я же, говорит, живу. Теперь и ты узнаешь, как так жить — очень просто, почти никаких отличий. Главное, поменьше волноваться по этому поводу. Постараться забыть. И все будет по-прежнему.
— Забыть? Как это забыть, Яр? То есть — не париться, вести себе разгульную жизнь, спать с кем попало — авось жертву пронесет! А не пронесет — ну значит "ой, так получилось"? Главное, без истерик? Да это же форменное преступление! За такое… в тюрьму надо сажать! Изолировать от общества!
— Лекс, я тебя умоляю, какая тюрьма! — насмешливо фыркнул Яр. — Ты, наверное, фильмов буржуйских насмотрелась, где права-свободы-равенство-демократия? Нет пока что никакой ответственности за это, как ты говоришь, преступление — потому что уголовный кодекс у нас еще советских времен! В котором, между прочим, есть статья за мужеложство, очень мне, как ты понимаешь, невыгодная. Так что давай сейчас не будем привлекать закон, в этой сфере и так все запутано. А я устал, Лекс. Реально устал. Когда я понял главное — то, что по своей собственной дурости так вляпался, я, знаешь, просто принял этот факт. Спокойно, нормально, взял и принял. И у меня больше нет никакого желания бороться во имя каких-то там высоких истин, рвать рубашку на груди, искать, находить, чего-то там доказывать. Да, остатками старого мозга я прекрасно понимаю, какой скандальный материал из этого можно было слепить, и как бы он рванул, словно бомба и вся общественность бы содрогнулась — помнишь, как я с директором общежития того общался: страна в шоке и негодует! — Яр улыбнулся, от нахлынувших воспоминаний из другого, беззаботного периода нашей жизни. — Так вот, Лекс, теперь для меня это все пустой звук. Все эти идеалы, доказательства, какая-то шелуха, типа торжества правды, справедливости и безграничных возможностей каждого. Потому что ничего этого на самом деле нет. Все наши радостные и позитивные стремления — фальшивка. И реальность тоже — фальшивка, залакированная подделка под счастье. На первый взгляд все так благополучно, радостно, солнечно, но… Вот ты думаешь, люди вокруг — в метро, на улицах, да хоть здесь, рядом, — Яр окинул пристальным взглядом ближние столики, — они счастливы? Все эти празднующие, которые сейчас выпивают, смеются и радостно кричат "С наступающим"? Да у половины из них в наступающем году жизнь станет только хуже — новые долги, новые проблемы, дети-идиоты, жена-стерва, начальник-придурок. А вторая половина этого даже не прочувствует, потому что окончательно сопьется. Им будет просто пофигу. То же самое, если выйти на улицу и посмотреть вокруг. Ты думаешь, за всеми этими весело горящими в темноте окнами — счастье? Как бы ни так. Почти в каждой квартире свой скелет в шкафу. Тут уже далеко ходить не надо, посмотри на нашу чудо-семейку. Такие интеллигентные милые родители и сын — ВИЧ-инфицированный наивный придурок. Ну просто хоть фото на плакат "Идеальная ячейка общества" делай! — Яр иронично рассмеялся. — Так скажи мне, Лекс, стоит ли держаться за такую жизнь, а? Я вот точно уверен, что нет. Поэтому, когда я свыкся с мыслью, что запас отведенных мне лет изрядно, скажем так, лимитирован, то, приняв в расчет эту картину, успокоился. В конце концов, я не так уж и много теряю.
— А родители, Яр? Что они? — хватаясь за эту ниточку разговора я, наконец, подняла еще одну интересующую меня тему. — Ты же ничего им не сказал, да? Они, как всегда, ничего не знают?
— Шутишь, Лекс? — Яр насмешливо приподнял бровь. — Ты, вообще, представляешь, где мои неземные предки — а где ВИЧ? Ты хоть как-то себе можешь вообразить пересечение этих двух явлений? Конечно, не знают. И я даже не беспокоюсь, что узнают. Я когда собирал деньги на повторные анализы, то вынес из дому все ценные вещи — и они даже глазом не моргнули. Единственное — через пару недель встал вопрос "Ярчик, распечатай нам рефератик" — вот тогда они увидели, что компьютера нет.
— Ты продал компьютер? — ахнула я. Почему-то эта новость стала последней каплей, подточившей мое самообладание. Ведь компьютер был для Ярослава всем — его миром, его рабочим местом, именно в виртуальности он так надеялся найти то самое идеальное пространство, где свободные люди могли бы свободно общаться на любые темы.
И эта его заветная мечта, как и все остальные, разбилась вдребезги.
— А что мне еще оставалось делать? Олл-инклюзив нынче дорог, а я проходил его дважды. Так что мой старый друг напоследок сослужил мне хорошую службу, — стараясь не показывать своих истинных чувств, пошутил Ярослав. — Да и, кроме того, он мне больше не был нужен. Когда я узнал эту новость… ну, мой диагноз — я старался поменьше бывать дома. У меня уже не было сил играть хорошего мальчика и врать родителям прямо в их восторженные лица. Знаешь, я как-то резко почувствовал себя очень грязным… и заразным. Нет, я не дремучий абориген и прекрасно знаю, что ВИЧ не передается по воздуху или при рукопожатии. Но одно дело — читать эти вещи в познавательных брошюрках, а другое дело понимать на практике, что ты — источник скрытой опасности для близких. Ведь, несмотря на то, что эти люди… мои родители… совершенно не знают, кто я такой и общаются вместо меня с каким-то надуманным призраком… Я все же люблю их, Лекс. И не хочу стать для них проблемой, источником заразы. Не хочу. И когда вирус перейдет в стадию болезни, я, наверное, пойду в больницу и лягу себе культурно в палату, чтобы там умереть. А пока так и буду шифроваться и прятаться. Что мне, в первый раз что ли? — снова не смог сдержать он горькую усмешку.
Но мне по-прежнему было не до смеха. Ситуация вырисовывалась до такой степени дикая, что я понимала — для того, чтобы окончательно разобраться в ней, мне потребуется не один день.
