На пару минут между нами повисла напряженная пауза, прерываемая лишь тихим поскрипыванием снега под ногами. Я не решалась заговорить первой, чувствуя, что не совсем понимаю обвинения учителя, а он молчал, как тогда, после нашего первого выхода в свет — напряженно, глядя перед собой тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей.
— Я тебе вот что скажу, — наконец прервал неуютное молчание Вадим Робертович. — Думать, что все так просто и весело — это ловушка, Алексия. Каждое новое поколение считает, что уж оно-то точно особенное, а те, кто были до них — просто дурачки, которые профукали все свои шансы. И начинает, упиваясь молодостью, носиться со своей исключительностью, выкрикивая пафосные лозунги. А на деле… На деле наступает на те же грабли, по которым до них прошлись тысячи таких же смелых да горячих. Можешь мне поверить — уже лет через пять-десять от твоего непуганного цензурой поколения останутся одни объедки. Кто обломается о быт, кто залезет в кредиты-алименты, а кто банально сопьется. А немногие из тех, кто не забудет, как выглядит ручка с блокнотом, будут строчить такую же абсурдную графомань, как и мои многообещающие ровесники. Зато сейчас вы активно трубите на всех тусовках — я напишу! Я потрясу!
— А я вот не забуду! И не сломаюсь! И не сопьюсь! — моему возмущению от подобных агрессивно-негативных прогнозов не было предела.
— Не знаю, Алексия, не знаю. Я много повидал таких же как ты, талантливых и самоуверенных — и все они в итоге сдулись. Сначала учеба и смелые планы, потом прибыльная непыльная работенка, потом — замужество за каким-нибудь идиотом понаглее, куча орущих розовозадых карапузов, семейные пикнички, и борщи, борщи. Изредка — помидоры.
— Какие еще… помидоры? — голосом, полным ужаса переспросила я, представив себе подобную картину.
— Собственноручно засоленные! Что смотришь? Да-да, это она, реальная жизнь! Сегодня мы грезим о музах, а завтра — солим помидоры. Думаешь, ты особенная? Черта с два! Запомни, Алексия, особенным человека делает не судьба, не случай и даже не талант. Особенным его делает фанатизм. Преданность любимому делу. Жестокая, бескомпромиссная преданность. Когда отметается все, что мешает — все, без сожаления. Поэтому подумай, чем придется пожертвовать, ступив на эту дорожку. У хороших писателей ведь редко бывает спокойная устроенная жизнь. Потому что все они — чокнутые фанатики. Больные люди, что с них взять! И если ты решила считать себя таковой — то обязана понимать, что на первом месте всегда, при любых условиях должно стоять это твое культурное служение, то бишь, творчество. Оно же — на втором. И оно же на третьем, пятом, десятом! А потом — всё остальное, если, конечно, останутся силы. Усекла? И если ты готова к такой жизни, то пора бы уже прекращать сопли на кулак наматывать! Надо переходить к чему-то более серьезному, чем пустой треп о светлом будущем. Понимаешь, о чем я?
Нет, я совершенно не понимала, к чему он клонит, и очень боялась об этом сказать — но Вадим Робертович и так все прочел по моему лицу.
— Поясняю… — с трудом сдерживая вздох нетерпения, добавил он. — Я не хочу, чтобы ты сейчас слишком увлекалась тусовками и студенческими посиделками. Практика — дело полезное, но важно не перегнуть палку. Пора уже собраться и отставить все свои статейки, зарисовки и прочие почеркушки-побрякушки. Хватит, времени размяться я и так дал тебе предостаточно. Настрочить лоскутков — не значит сшить одеяло. А именно этим, Алексия, мы с тобой и займемся. Будем шить одеяло!
— Одеяло? — только и смогла повторить я, радуясь хотя бы тому, что понимаю символический характер его последней фразы.
— Так, птичка. Давай-ка договоримся — ты никогда больше не будешь испытывать судьбу, повторяя за мной концовки фраз, как попка-дурак. Я и так из последних сил держусь, чтобы не нанести тебе моральную травму. Поэтому объясню еще раз, но с огромной скидкой на твою ранимую душу. Я хочу. Чтобы ты, — четко выделяя каждое слово, учитель даже наклонился ко мне, видимо, для лучшей слышимости. — Приступала. К работе. Над крупной. Прозой. Теперь до тебя дошло?
О да. До меня внезапно дошло — и земля закачалась под ногами. Вот же он — момент истины в моей маленькой никчемной жизни! Вадим Робертович считает, что я готова написать не просто очередной проект-задание, а настоящую, большую литературную работу! Например, роман! Или повесть! И я действительно сделаю это, а после — можно даже умереть, за письменным столом, абсолютно счастливой. Но не раньше, чем будет поставлена точка в последнем предложении финальной главы.
— И все-таки, Алексия, с тобой нельзя по-хорошему. Вот я сегодня — просто образец терпимости, и каков итог? Я говорю о серьезной работе, а ты мне в ответ — всякую хрень про умирание. Я, птичка, начинаю бояться, что ошибся, воспринимая тебя как неглупую и способную человеческую единицу! — сердитый голос Вадима Робертовича, донесшийся будто издалека, сквозь невидимую метель, вновь вернул меня в реальность.
Оказывается, от волнения, я сама не заметила, как проговариваю мысли вслух, что было совсем уж запредельной глупостью с учетом того, сколько мыслей невпопад я сегодня высказала.
— Да нет, Вадим Робертович, это я так… не обращай…те внимания! Я просто совсем-совсем еще не собиралась писать что-то большое и настоящее. Вот очерки, миниатюрки, статьи, эссе — это как-то привычно. Я не говорю, что совсем не мечтала написать роман, наоборот мечтала, но вот так… сразу! Может, лучше какие-то рассказы попробовать, отдельные сцены, зарисовки?
— И застрять в рядах вечно подающих надежды? Все собираться потрясти мир, обсуждать с друзьями планы по получению Букера, а лучше — Нобелевки по литературе, да таки не собраться? Нет, Алексия, хватит, насмотрелся. Руку ты уже набила, стилистику тебе подправим в процессе, так что — справишься, не трусь! Поверь, ты у меня напишешь эту книгу, даже если придется бить тебя палкой или привязывать к стулу. Но, надеюсь, до этого не дойдет, — я ожидала, что Вадим Робертович приправит свои слова улыбкой, однако, он был чрезвычайно серьезен. — Но для начала нам надо разобраться, что на самом деле тебя волнует, какая тема — твоя, что может выстрелить на бумаге. Поэтому, птичка, сразу предупреждаю — я собираюсь залезть в твою голову, в твои мозги, — добавил он, вновь наклоняясь ко мне, и я невольно вздрогнула. — Я хочу узнать, что там творится, — учитель легонько постучал пальцем по моему лбу. — Потому что писать, Алексия, надо только о том, что волнует. И не просто волнует, а мучает, болит, рвет на части. Если нет такого, если на все — фиолетово, а нацарапать романчик хочется из пустого тщеславия, лучше сразу забить на всё. Запомни, работа со словом — занятие не для равнодушных. Хотя, в чем-чем, а в равнодушии тебя упрекнуть как раз проблематично, — с улыбкой добавил он. — Наоборот, проблема в переизбытке волнений и юношеской дури. Но для этого у тебя есть я! Будем вместе отделять зерна от плевел!
Смена настроения учителя, с грозового на более мирное несказанно меня обрадовала. Все же, находясь рядом с рассерженным Вадимом Робертовичем, я чувствовала себя безумцем, стоящим в бурю на краю утеса, и опасность того, что мощная стихия собьет меня с ног и с размаху бросит о скалы, возрастала с каждой минутой.
