И даже вопрос "Почему же меня бросили?", такой болезненный и сложный для всех наших, постепенно отошел для меня на второй план. Было время, когда в дождливые или морозные дни я вместе со всеми могла часами стоять у больших окон, прижимаясь к стеклу носом и отогревая его своим дыханием, будто бы разглядывая улицу. На самом деле каждый из нас ждал, что прямо сейчас, через секунду, или минуту, или через час, а может на следующей неделе, или спустя год на тропинке, ведущей к воротам, покажется мама, потерявшая любимого сына или дочку из-за какой-то путаницы-чепухи.
Но время шло, мамы все не показывались, и, несмотря на то, что многие все еще продолжали надеяться на чудо, я постепенно остывала к этой идее. Маленькая и неприятная догадка, нехарактерная для детского мозга, росла и крепла во мне с каждым днем, с каждым новым взглядом на пустую дорожку. И проснувшись однажды утром, я вдруг осознала — не стоит больше стоять у окна и смотреть на аллею у входа. Мама не придет. Не придет никогда, ведь однажды она уже ушла — и не потому, что меня у нее украли цыгане или злые бандиты. Просто она взяла и решила: я ей не нужна. Так бывает.
Ну и пусть я никогда не вернусь домой, с какой-то странной, недетской решимостью рассудила я. Мой дом здесь и он ничем не хуже, чем у нормальных девочек и мальчиков. Просто он больше, и семья моя — настоящая, живая семья — тоже больше, и любви у меня больше, и братьев, и сестер, и даже мам. И все они добрые и заботливые, никто никуда не исчезнет, не бросит друг друга по непонятной причине. А за невысоким забором вокруг нашего дома есть целый мир, огромный, интересный, полный сюрпризов и настоящих, взаправдашних чудес. И я не буду грустить из-за того, что от меня отказались родители. Я их и не знаю совсем, а значит они для меня никто, ничто. Как можно злиться на ничто? Его же нет, это пустое место. Вот и я не буду расстраиваться из-за того, чего у меня никогда не было.
Видимо, эта непривычная для ребенка готовность смотреть в лицо неприятной правде была единственным проблеском моего здравомыслия. В остальном же я была совершенной чудачкой. Из-за склонности к выдумкам и проделкам, болтовне с выдуманными чудищами и волшебными человечками, все больше взрослых и детей меня так и воспринимали — как пришельца из другой, волшебной страны, который живет по своим законам и немножечко не от мира сего.
Правда, на маленькую фею я совсем не походила, напоминая, скорее, проказника-лепрекона: копна ярко-рыжих, торчащих во все стороны волос, щедрая россыпь веснушек, которыми меня, будто краской, забрызгали с головы до пят, и хитро-озорное выражение лица, наталкивавшее взрослых на мысли о том, что я опять что-то затеваю. А привычка убегать и прятаться в неположенных местах часто заставляла воспитателей восклицать: "Ну что за девчонка! Настоящий чертенок!"
Мне, конечно же, хотелось, чтобы меня хвалили и называли хорошей. Но вокруг было так много нового, что приходилось выбирать — или ты пай-девочка или живешь интересно. И я без оглядки выбрала второе.
Каждый день в моем распоряжении были небольшая речушка и лесок вокруг нашего корпуса, куда я сбегала хотя бы на час, легко перескакивая через хлипкий и невысокий заборчик. Сначала воспитатели пытались пресечь эти самовольные отлучки, но вскоре махнули на меня рукой. Я всегда возвращалась в одно и то же время, незадолго до ужина, принося с собой охапки полевых цветов и находки-сокровища: обломок ракетки, треснувший теннисный шарик, дырявый футбольный мяч, почти целую куклу, у которой не было всего лишь одного глаза — и развлекала их историями о том, какой мне сегодня встретился жук и что за нора таинственного чудища обнаружилась под старым деревом.
— Что за балаболка! — смеясь, сетовали взрослые. — Тебе бы на конкурсах выступать!
Я не слушала их особо, только сыпала новыми баснями, наспех сочиненными стишками-песенками и прочими прибаутками. Чувствуя себя первооткрывателем нового, неизвестного мира, мне хотелось поделиться открытиями со всеми, кто был рядом.
Когда же наступал вечер, приходило время отбоя, и ночные воспитатели гасили лампы в наших спальнях, начиналось самое интересное. Шепотом, при свете фонарика, я разыгрывала страшные "невыдуманные" истории про призраков, одноруких пиратов, страшных мертвых королев и потерянных принцесс. Некоторые их соседок, боязливо ёжась, только покрепче запахивали на себе одеяла, а некоторые начинали предательски визжать, после чего вся наша неспящая компания, словно стая испуганных мышей, бросалась врассыпную по кроватям. Мы знали точно — сейчас придет очень сердитая "воспетка", и нам точно придется несладко, если хоть кого-то обнаружат не на своем месте.
Мне удавалось безбедно и весело вести эту приключенческо-ночную жизнь до тех пор, пока одна из девчонок в ответ на грозное: "Так! Что тут у вас происходит!?" — не выдала всех, предательски пропищав:
— Это Алешка! Это она опять нас пугает!
— Что значит опять? — озадачилась воспитатель.
— Она все время так! Не дает спать и пугает!
Так я впервые попала в кабинет к Петру Степановичу в качестве злостной нарушительницы порядка. Наш добрый детдомовский батька посмотрел на меня, хитро прищурившись, и потребовал:
— Ну что, солнечный зайчик? Может, ты и меня напугаешь?
Я стояла, переминаясь с ноги на ногу, и не понимала, как можно напугать такого большого человека. Он же взрослый, ему ничего не страшно. Его легче было рассмешить. И, забыв о растерянности и смущении, я начала копировать наших воспитателей и нянечек, разыграв в лицах несколько представлений — утренние сборы на завтрак, вечерняя прогулка и отбой.
Петр Степанович хохотал, похлопывая себя ладонями по коленкам.
— А ну, еще, еще покажи! — потребовал он.
Я была только рада стараться. В следующий раз мне пришлось повторить этот номер уже с импровизированной сцены во время осенней ярмарки, и реакция публики была похожей на директорскую. Удивительно, но не обижались даже пародируемые взрослые, а, наоборот, подходили ко мне и требовали: "Вот это я так говорю? А давай еще!" Дети тоже не оставались в стороне и наперебой просили: "И меня! И меня покажи!"
Так я стала кем-то вроде заслуженной артистки нашего маленького приюта. На каждом празднике, на каждом представлении у меня был коронный номер. Оказалось, я умею не только веселить, но и вызывать прямо противоположные чувства. Когда я читала со сцены длинные стихи о войне, горе и разлуке, редкий взрослый оставался равнодушным. Сентиментальные воспитательницы, не стесняясь, плакали, некоторые даже навзрыд, закрыв лицо руками. Потом, растроганные, они подходили ко мне, крепко обнимали, целовали в веснушчатые щеки, называли "бедовой сиротинушкой", подкладывая в оттопыренный карман растянутой кофты конфетку или кусочек печенья.
