В то же самое время, меня и моего несостоявшегося брата просто лихорадило. После памятного пробуждения вместе, завеса неопределенности, растопленная безжалостными лучами солнца, спала, и мы поняли, что родственниками нам не стать никогда. Да по сути мы никогда ими не были. Вся наша предыдущая жизнь была лишь маршрутом к одной точке, к моменту честности, когда правила теряют силу, и правда, поднимаясь во весь рост, ослепляет своей откровенностью.
Правда заключалась в том, что мы любили друг друга. Любили давно, и чувство это прожило в нас с самого начала, меняясь, взрослея вместе с нами, набирая силу, захватывая и подчиняя себе. Оно не хотело таиться, не хотело молчать, и мы чувствовали — час, когда будут сорваны последние маски и сказаны главные слова, уже близко.
И вот, когда ждать осталось совсем недолго, наши нервы начали откровенно сдавать. Мы стали жутко ругаться, конфликтуя по мелочам, на пустом месте, чего с нами отродясь не было. Обычно выискивать несуществующие проблемы начинала я, упрекая Марка в том, что он не слушает, не понимает, насмехается надо мной. Он выдерживал этот поток сбивчивых и часто парадоксальных обвинений до определенной точки, потом говорил нечто веское и подчас обидное, а я, пораженная такой прицельной жестокостью, заливалась слезами и швырялась в него учебниками, вещами и его же подарками. Иногда я ухитрялась довести его до такого состояния, что он тут же возвращал мне все трофеи, отправляя их обратно меткими движениями. Марк специально целился так, что очередной блокнот или безделушка ударялись о стену на безопасном, но очень близком расстоянии, но это вызывало поток такого возмущенного визга с моей стороны, что он, пребывая на пике клокочущей ярости, резко разворачивался и уходил от греха подальше, хлопая дверью так, что дрожали стены всего дома. После всего этого я традиционно рыдала в подушку, а он полночи крутил замысловатые акробатические трюки на брусьях и турнике на заднем дворе нашего дома.
— Дети сходят с ума. У них слишком много свободного времени, — лаконично резюмировала ситуацию Валентина Михайловна, во время утреннего кофепития на балконе вместе с мужем.
Я в этот момент сидела на скамейке в оранжерее, заплаканная и растрепанная, и писала Марку, ни много ни мало, прощальное письмо. Никуда деваться я, конечно же, не собиралась, но потрепать ему нервы фразами "После я этого я не вижу смысла с тобой общаться!» «Считай, что я для тебя умерла!" очень уж хотелось.
— Гормоны бурлят! — нежась, как огромный кот на солнце, лениво протянул Виктор Игоревич. — Ты посмотри, Валюша, им уже по шестнадцать, а никто до сих пор ни на танцульки, ни на свидания не бегает, ни с кем не встречается. Все вдвоем и вдвоем.
— Я в Алешенькином возрасте уже не знала, куда от мальчишек деться, они под окнами толпами караулили, — поддаваясь порыву ностальгии, потеплевшим голосом продолжила мысль мужа Валентина Михайловна.
— Вот и я о том же. А я в шестнадцать лет не только знал, откуда берутся птички и цветочки, но уже активно эти самые цветочки топтал… то есть, срывал. Ну, прости, прости, родная, ты же понимаешь, мужицкая природа. И я тебя тогда еще не знал. Я к чему это говорю? Странные они у нас. Вот хоть и не родственники по крови, а странности у них одинаковые. Как говорила моя бабушка — нашла кастрюля крышку! — и глава семьи громко засмеялся, довольный собственной шуткой и красноречием бабушки.
— Мне кажется, они переобщались как-то. Все время вместе, вместе. Это ненормально. Может, Марка в спортивный лагерь отправить? А то мне уже жаль наши снаряды на стадионе, — полушутя предложила Валенька мужу, и тот довольно закивал.
— Да он, дундук, не согласится. Ты вспомни, как он от спортивного интерната отказался! — в голосе Виктора Игоревича послышалась прежняя обида, решение Марка он до сих пор воспринимал как личное предательство. — У меня для Алешки есть интересное предложение, добавил он после небольшой паузы. — Она как-то полегче на подъем, да и пора ей думать, куда идти после школы.
Писать окончание прощального письма Марку мне в ту же секунду перехотелось.
— Какое предложение? — вываливаясь из оранжереи, завопила я, на ходу уничтожая незаконченную записку.
То, что я подслушивала, супругов никак не рассердило, наоборот, дало новый повод для веселья:
— Поднимайся к нам, и я тебе все расскажу. Хотя, у тебя такой хороший слух, может, и так разберемся? — подколол меня Виктор Игоревич.
Заливаясь румянцем, поправляя вечно съезжающие лямки сарафана и пытаясь пригладить непослушные пряди, выбивающиеся из туго завязанного хвостика, я все же поднялась вверх по винтовой лестнице и села рядом с ними в одно из плетеных кресел.
— Послушай. Ты у нас вроде как журналист? — резво начал Виктор Игоревич.
— Я не журналист, — подобная путаница статусов была крайне оскорбительна. — Я — писательница!
— Ну, не важно. Все равно писанина, что одно, что другое.
В эту минуту мне стало безумно стыдно за незаконченное прощальное послание и за испорченный день Марка. Он был сущим ангелом, раз терпел все мои выходки, при этом никогда не позволяя себе издеваться над моим творчеством или подкалывать пренебрежительными замечаниями в стиле "все равно писанина".
— Не суть важно, — беззаботно продолжил Виктор Игоревич. — Хочешь потягаться за грант на обучение в Киеве? Учти, на кону поступление на журналистский факультет без конкурса! — мой псевдо-отец многозначительно приподнял бровь.
В ту самую секунду в голове у меня словно загудел невидимый колокол. Обучение в столице! Мир журналистики, где собираются самые неравнодушные, самые интересные, самые язвительные представители писательской богемы! Какие интересные знакомства, какой круг общения ожидал меня даже не в случае победы, а просто участия в программе!
Это был мой шанс! И я не могла его упустить.
— Что надо делать?
— На три недели ты едешь под Киев в летний лагерь к американцам. Это хоть и волонтеры, но почти наши — этнические украинцы, дети эмигрантов. Они сейчас очень озабочены тем, чтобы привить молодежи нужное мировоззрение. Демократическое! — Виктор Игоревич важно поднял вверх указательный палец.
Мне было плевать на мировоззрение, я знала одно — такой шанс дважды не выпадает, и это тот самый подарок от судьбы, который надо хватать, сразу же, не углубляясь в детали.
— Вот, значит… Три недели ты живешь в лагере, поешь песни, сидишь у костра, разговариваешь на нужные темы, пишешь различные заметки.
— Или рассказы, — опять поправила я.
— Да хоть повести. По результатам смены половину народу отсеют, так что ты уж постарайся… кхе-кхе… в грязь лицом не ударить, — и я едва сдержалась от злобно-раздраженной гримасы, способной выдать мои истинные чувства. Почему-то всякий раз, когда Виктор Игоревич старался меня подбодрить, я чувствовала себя униженной и оскорбленной, совсем как во время его первого визита в наш приют.
— Если пройдешь в финал — тебе будет дано несколько больших заданий на весь учебный год. Дальше сообщаться будете почтой, там же дети со всей Украины. Учти, попасть в этот лагерь — уже большая честь! — на этом месте я даже голову пригнула, чтобы чета Казариных не увидела, как я нервно морщусь при очередном упоминании об их благодетельности. — И уже весной назовут троих лучших. Призер получит не только бесплатное поступление на журфак в самый крутой ВУЗ страны, но еще и хорошие деньги в придачу. Вот повезло тебе, Алешка, в такое время растешь! Американцы сейчас во всю вкладываются в наше образование, и деньгами, и опытом. И студенческие организации внедряют, и самоуправление, в общем, все, как в цивилизованном мире. Лишь бы вы, остолопы, учились, как нормальные люди. Слушай, Валенька, вот бы в наше время так было! — в приступе неискреннего огорчения вздохнул Виктор Игоревич, предпочитая не вспоминать о том, что место в престижном университете было куплено ему заранее. — Так что, думаю, тебе понравится! Чего еще? В принципе, метить только на призера тебе не обязательно, второе и третье места получают хорошие льготы при поступлении, один экзамен сдают всего, вместо положенных четырех. Но ты же понимаешь — цели всегда надо ставить глобальные! Учись у папки! — и он опять хохотнул, потрепав меня по волосам.
