Умолкают все звуки и шорохи, утихает биение моего сердца и даже верный друг ветер резко унимается — и остаюсь только я, в полнейшем безмолвии, в полнейшем спокойствии. Я готовлюсь к чему-то важному, сама не до конца понимая, чего жду. Но волнение, охватившее меня, не может быть ложным. Сейчас что-то случится — манящее и удивительное и, в то же время, странно знакомое, то, в ожидании чего, затаив дыхание, я стою, замерев у самой границы безбрежного неба.
Когда сзади раздаются шаги — сначала едва различимые, а потом все более слышимые, я почти не удивляюсь и уж точно не боюсь. Я знаю, никто из тех, кого бы мне не хотелось сейчас видеть, не сможет найти меня — мой друг ветер надёжно укрыл все следы, ведущие к нашему убежищу. Шаги слышатся все чётче, а радостное волнение все усиливается — я понимаю, что давно ждала того, кто приближается, и он точно так же ждал меня. До нашей встречи остаются считанные секунды и, глядя на ярко освещённый горизонт, я вижу, как солнечный свет приобретает ослепительно яркий золотой оттенок, и в эту самую секунду понимаю, кто пришёл ко мне.
И когда к моему плечу легко прикасается рука и раздаётся голос, который я не слышала так давно, я совсем не удивлена. Я не могу сдержать слез радости и лёгкого неверия в происходящее, но я не удивлена. Ведь все произошло точно так, как он когда-то говорил.
— Нет, ну что я говорил, Лекс! — тут же подтверждает он мои мысли. — Какая же ты все-таки нетерпеливая! Я же сказал тогда — не спеши! Не торопись ко мне, не подгоняй события! И что? Ты послушалась меня? Нет, ты скажи, ты послушалась меня?
— А вот и ты, — пропуская все его вопросы, говорю я слегка охрипшим от волнения голосом и оборачиваюсь. — Наконец-то! — добавляю я, порывисто обнимая его.
Я больше не боюсь, что мне не удастся прикоснуться к нему, что мои руки пройдут сквозь пустой воздух и я вдруг пойму, что это всего лишь морок, наваждение. Привычные границы давно размылись, так же, как понятия о возможности и невозможном. И сейчас для нас возможно все — я вижу это, чувствуя, как его руки тоже обнимают меня и кружат, приподнимая над землёй.
— И вот как после этого мне на тебя ругаться? — весело спрашивает Ярослав, отпуская меня и небрежно встряхивая чёлкой. — И, вообще, не прогонять же тебя… Или все-таки стоит, а, Лекс? Я могу, ты знаешь! Сейчас-сейчас, подожди, только войду в нужное состояние… И как топну ногой, как рявкну на тебя!
— И ничего ты таким образом не добьёшься! — еле сдерживая смех, добавляю я, глядя, с какой притворной яростью он сверкает глазами и занимает угрожающую позу. С момента нашей последней встречи Яр совсем не изменился, и выглядит точно так же, как в день, когда было сделано наше последнее фото, которое я подарила Вадиму — и это вызывает новый укол сладко-горькой ностальгии.
— Ты ведь уже все решила, верно? — внезапно становясь серьёзным, спрашивает Ярослав и садится на край пыльной бетонной плиты, беспечно свесив ноги вниз. — Что бы я ни говорил тебе, Лекс, ты уже все решила и все равно сделаешь по-своему. Ты всегда так делала. И когда я пытался спрятаться от тебя и сбежал из универа, и когда раскрыл тебе все карты, призывая жить будущим, а не прошлым. Все как обычно. Ты выслушаешь меня — и сделаешь наоборот.
— Я совсем не… Хотя… Да, ты прав… Все так и было, мне даже сказать нечего в своё оправдание, — негромко отвечаю я, присаживаясь рядом и глядя на то, как он хмурится, озадаченно сдвинув брови. Лишь когда краешек его губ предательски вздрагивает, я понимаю, что Яр, как обычно, дразнит меня. — Ты же не сердишься и не осуждаешь меня на самом-то деле! — моему шутливому возмущению нет предела, и я хулигански толкаю его в плечо, ни капли не заботясь о том, что мы оба сидим на краю высотки, и под нами и над нами только небо. Это небо уже и есть наш дом, а человеческие страхи и опасения постепенно стираются, уходя в прошлое.
— Да ну, как я могу тебя осуждать, тоже мне, нашла порицающего святошу! — громко смеётся он, откидывая голову, и яркие солнечные блики играют в его волосах. — Я сейчас банальщину скажу, Лекс, но, когда речь идёт о главном, трудно быть оригинальным, ты знаешь. Это твоя жизнь и твои выборы. Может, я и хотел бы, чтобы для тебя все сложилось по-другому, но ты сделала то, что сделала. Значит, именно такие уроки тебе были нужны. Значит, именно таким был твой путь — со всеми падениями и дурацкими ошибками. Нам иногда очень нужны дурацкие ошибки, Лекс. Именно на них мы учимся и против воли учим других, становясь уже для них камешками, о которые они спотыкаются и набивают свои шишки, помогающие прояснить голову. На этом строится весь круг жизни. Да и, в конце концов, это и есть опыт, сын ошибок трудных! — он важно воздевает палец вверх и, смеясь, бросает в меня озорной многозначительной взгляд.
— Но я… Я совсем все неправильно сделала, Яр, — на секунду тень сомнений омрачает радость нашей встречи и мне начинает казаться, что он просто не все знает, иначе никогда бы не одобрил мое добровольное затворничество и отказ от борьбы. — Я же сошла со своей дороги, полностью, совсем. Отказалась от всего, что было важным для меня, от всех убеждений и ценностей — и этим испортила жизнь не только себе. Зачем, вообще, нужен такой опыт… Кому он может быть полезен, чему может научить?
— Что-то я не вижу, чтобы ты отказалась прямо от всех своих убеждений — вот же, споришь со мной, совсем как раньше, — насмешливо фыркает Ярослав и тут же тепло улыбается, чтобы я не воспринимала его слова всерьёз. — Думаешь, ты одна такая, самая страшная преступница во вселенной? Не смеши меня, Лекс! Да каждый второй…что там…первый хоть раз да совершал подобное преступление против себя. Кто в мелочах, кто масштабом покрупнее. И что? Да может, это качество человеческой натуры такое — взять и подставить под удар самое дорогое, закрыть себе рот, завязать глаза, наступить на горло собственной песне — и вот так пожить немного… овощем, — он вновь смеётся от комичности сравнения, но при этом я вижу серьёзность в его взгляде, и понимаю, что Яр, как всегда, предпочитает говорить о самом важном нарочито беззаботным тоном. — Может, это такое необходимое искушение, которое должен пройти каждый, чтобы потом уже никогда не сомневаться в том, что для него главное. Так что не стоит винить себя за это, Лекс. Все мы ошибаемся, да и вообще… В мире столько всего интересного, но люди все равно ухитряются тратит свою жизнь на пустопорожнее самобичевание! Вот, сама посмотри, а то я все говорю и говорю! — в запале Ярослав резко вскакивает на ноги и тянет меня за собой. Следом за ним я пересекаю широкую площадку этажа и останавливаюсь у противоположного её края. Отсюда открывается вид на город, раскинувшийся внизу — десятки и сотни домов, утопающих в весенний зелени, за крыши которых цепляются пушистые облака.
— Посмотри только, Лекс. Посмотри на все эти окна. За каждым из них — своя маленькая жизнь, — взволнованно говорит Ярослав, и я вижу, каким долгим и пристальным взглядом он смотрит, как на стёклах мириадами отражений рассыпаются солнечные лучи. — Знаешь, я по-прежнему люблю наблюдать за людьми, когда они думают, что их никто не видит — никак не могу побороть в себе эту маленькую слабость, — в его голосе проступает едва уловимая грусть и я понимаю, что он все ещё вспоминает свою человеческую жизнь. И, может быть, совсем немного скучает по ней, как по одному из прекрасных моментов вечности, который уже не вернёшь.
