Вадим не может нести ответственность за всех и вся. Он должен непременно научиться жить для себя и строить свое собственное счастье. И следы нашего давнего и такого яркого счастья, сохранившегося на фото, помогут ему не терять веры в то, что он найдет и свое собственное. Когда-нибудь. Обязательно.
Все было решено и продумано, но это не помогло мне унять дрожь волнения, когда я, спрятав неловко запакованный подарок в сумку, вышла на улицу, нырнув в ароматную летнюю ночь. Город, чьи улицы успели остыть от раскаленного дневного солнца, словно успокаивал меня свежим ветерком, шепча на ухо: «Не беспокойся. Все будет в порядке».
Я нарочно не брала такси, чтобы еще немного растянуть время до прибытия в «Квартиру Йоханнеса». Поездка на маршрутном автобусе давала мне возможность прогуляться от остановки до ресторанчика, и за это время я надеялась привести в порядок растрепанные мысли и придумать объяснение своему нежданному визиту. Не стоило превращаться нашу последнюю встречу в длинный монолог ни о чем — главное и так было сказано. Я должна была произнести только самые важные, самые нужные слова. А они, как на зло, никак не шли в голову.
Я не боялась упустить Вадима, подсознательно чувствуя, что сегодня он останется почти до закрытия. Наоборот, я опасалась прийти слишком рано, привлечь к себе слишком много внимания и испортить встречу, которая должна была остаться его в памяти веселым и немного грустным вечером прощания с друзьями, которые в отличие от меня, никогда его не предавали.
Глядя издалека на мерцающие огоньки ресторана и отъезжающие от парадного входа авто, я ждала. Просто ждала момента, когда можно будет, глубоко вдохнув и пожалев о том, что бросила курить ради Марка, заменить успокоительную сигарету банальным мятным леденцом и войти в полупустой зал.
Я очень надеялась на то, что он будет полупустым. Так оно и вышло.
Быстро преодолев небольшой холл, я медленно шла мимо столиков, переводя взгляд от одной группы людей к другой, вслушиваясь в негромкую музыку, доносящуюся из больших колонок у барной стойки. В такой поздний час заканчивали играть даже местные музыканты, и я понимала, что ресторан, формально работавший до последнего клиента, скоро закроется. Бармены начнут деловито протирать стаканы и стойку, музыка будет играть все тише, а верхний свет становиться все ярче. И вот, наконец, начав водружать стулья на столы и готовя зал к уборке, они скажут: «Спасибо за вечер, ребята. Ждем вас завтра! За руль только не садитесь, хотите, мы вам такси вызовем?» И последние зазевавшиеся гуляки или те, кому неохота идти домой, о ком никто не волнуется или никто не ждет, нехотя покинут заведение, выйдя навстречу ночи, равнодушной к их проблемам или несбывшимся ожиданиям.
Я очень надеялась, что сегодня так не случится с нами — это было бы слишком безнадежно и уныло. И тут, отвлекшись от пространных мыслей, я, наконец, увидела столик, который был мне нужен.
Мои догадки о том, что в этот раз поздравить Вадима придет немало гостей, полностью подтвердились. Даже сейчас, около полуночи, когда многие разъехались, с десяток человек продолжали сидеть за сдвинутыми столами — и то, что все разместились не как обычно, у барной стойки, говорило о том, что в начале вечера людей было гораздо больше.
Самого Вадима я тоже не смогла отыскать сразу — его заслоняли спины сидящих. Не решаясь приблизиться вплотную, я попробовала заглянуть с другой стороны, отойдя немного вправо и, наконец, увидела его. Облокотившись о стол и подперев кулаком подбородок, он выглядел немного усталым, слушая своего собеседника — того самого похожего на Хемингуэя журналиста с седой бородой, которого я уже видела год назад, на презентации моей книги. Похоже, что бурные обсуждения и поздравления именинника успели утихнуть и теперь разговоры велись неспешные и тихие, такие, как обычно бывают в самом конце вечера.
Седовласый журналист тем временем похлопал Вадима по плечу и до меня донеслись его слова:
— Все у тебя впереди, Вадим! И все получится — не здесь, так там. Ты, главное, дерзай, не останавливайся. И Роберт был бы доволен, зная, что тебе выпала возможность пожить в стране, где он мог бы оказаться, только попросив политическое убежище. Он же собирался это сделать, сам знаешь. Много раз собирался — но семья его держала. Ты был совсем зеленый еще. И твоя мать… Она бы не пережила.
— Она и так не пережила. Когда ему предоставили убежище по политическим взглядам совсем в других местах, среди психов, — голос Вадима был глух, почти как во время нашего последнего разговора, и на какую-то долю секунды я испугалась, что теперь это его привычный тон вместо обычного уверенного баса.
— Ну, на это уж ты никак не мог повлиять. Никак, сам понимаешь. Что мог сделать тогда четырнадцатилетний пацан? Один. Сам, против этой махины? Не пойти в комсомол? Ты и так не пошел, за что тебе шею долго мылили, я помню. Не сын врага народа, конечно, но сын диссидента. А это почти одно и то же.
— Да ладно тебе из меня героя делать. Ни черта же у нас не вышло тогда, помнишь? Куда ни стучали, куда ни писали. Я даже английский учить начал, чтобы подготовить… — Вадим горько усмехнулся, — обращение к мировой общественности! И что сделала эта общественность? А ни хрена она не сделала. Отделалась красивыми словами: «Мы осуждаем», «Мы призываем». Вот и вся петрушка, Нестор. Вот и все наше геройство. Как говорится, первый урок о том, что вместо реальной помощи, когда она так нужна, часто получаешь шиш и лапшу на уши.
— И не последний.
— И не последний, ты прав. От этого мне особенно тошно. Вроде и оставляю все старое здесь. Но чую нутром — там будет то же самое. Шило на мыло я меняю, что ли? Но и оставаться у меня желания нет никакого. Достало все вот так, — и он сделал красноречивый жест рукой у горла.
— Ты слишком много хочешь, как обычно. Все — и сразу, — сощурив глаза, чтобы лучше видеть происходящее, я заметила, что собеседник Вадима улыбается в усы. — У каждого своя судьба, Вадим. Ты и так сделал немало. Если не порушил все, что хотел, то хорошо расшатал. Так что не морочь себе голову. Отдыхай. Поживи немного для себя. А ломать то, что должно быть сломано, уже будут другие — зеленые и молодые. У них еще все впереди.
По тому, как насмешливо фыркнул Вадим, я поняла, что его мнение о новом поколении, моих ровесниках, ни капельки не изменилось, даже стало еще хуже.
— Ну, утешил так утешил. Эти твои молодые и зеленые похуже некоторых прихлебал наших комсорговских будут. Те хоть идейно чушь несли и свято верили, что черное — это белое. А у этих даже идейности некуда осесть, вместо мозгов жвачка. И главное, куда ни плюнь — всюду личность! Трех слов без ошибок связать не могут, но все со своим, мать их так, особенным мнением! Которое хрен оспоришь — сразу начинается вой и скулеж о неуважении, унижении и прочей толерастической дряни. Вот кто бы подумал, Нестор, я же всю жизнь за свободу был… А теперь понимаю, что пороть таких личностей со школы надо было, глядишь привычка отвечать за свои слова появилась бы.
В ответ на такое заявление, Нестор, как стало понятно мне из разговора, знавший Вадима не первый десяток лет и давно не удивлявшийся категоричности его методов, лишь негромко рассмеялся:
