Я стала для матери Марка практически героем-освободителем, спасшим ее от остатков общения с собственным сыном. И поэтому с каждым днем ее негативное отношение к отпрыску плавно перетекало в позитивную привязанность ко мне. Вскоре она воспринимала меня как приятельницу, взявшую на себя крайне неприятные обязанности по общению с Марком, и как лекарство от одиночества в придачу. Ведь подруг у Валентины Михайловны, как это чаще всего бывает с признанными красавицами, не было. Рядом крутились одни лишь завистницы да подобострастные поклонницы, мечтавшие погреться в лучах ее благополучия. И тех и других по-женски мудрая Валенька предпочитала держать на расстоянии: зачем ей лишняя конкуренция? Я же никакой опасности для ее супружеского счастья не представляла — материнская ревность не могла омрачить наше взаимодействие в силу отсутствия любви к сыну, возложить на меня излишние надежды, и клевать за их провал, как это часто делают женщины в отношении родных дочерей, она тоже не могла.
Потому, между нами установились практические идеальные отношения: поверхностные, взаимно нераздражающие, спасающие от скуки и без глубокой привязанности. С одной стороны, я не могла испытывать искреннюю симпатию к женщине, которая сделала Марка таким колючим и недоверчивым, отказав ему даже в капле внимания и нежности. С другой — против своей воли я тянулась к ней, как и ко всему прекрасному, и мне были интересны наши девчачьи посиделки и болтовня.
Именно Валентина Михайловна в очень корректных выражениях посоветовала мне огуречный крем, отбеливающий кожу и осветляющий веснушки. Именно она научила меня одеваться не для того, чтобы было не холодно или не жарко, а — неслыханное дело — для красоты! Никогда не имея проблем с деньгами, супруга Виктора Игоревича относилась к ним достаточно легкомысленно, тратя солидные суммы на покупку заколок, браслетов, сарафанов, юбочек, кофточек, сапожек-босоножек и разряжая меня, как куклу. Да я, наверное, и была ее любимой, большой, говорящей куклой, но меня это совершенно не волновало. Мне нравилось чувствовать, что обо мне заботятся.
И, в конце концов, именно Валентина Михайловна стала моим проводником во взрослую жизнь, несколько официально, но понятно рассказав о том, как девочка превращается в женщину. Я, конечно, могла бы обойтись и без подобной информации, тем более, все интересующие сведения я давно прочитала в специальных выпусках журналов и газет, которые в пост-перестроечную оттепель запестрели статьями на откровенные темы. Но, в то же время, я была ей благодарна за очередное доказательство неравнодушия.
А на свой одиннадцатый день рождения я получила от Валентины Михайловны символический, подчеркивающий мою взрослость подарок: красивейший пляжный купальник кораллового оттенка, с оборочками и симпатичными бантиками. Развернув подарочную обертку, я обмерла от восторга: это было не какое-нибудь детское платьице или очередная кукла (я как-то очень быстро привыкла к роли девочки из обеспеченной семьи, научившись относиться к дорогим вещам с таким же философским снисхождением, как и Марк) а нечто достойное настоящей девушки! От этого слова и самоощущения веяло чем-то неизведанно-манящим, настоящей волшебной тайной.
Я все не могла успокоиться, и, пока Марк был в очередной отлучке на спортивных соревнованиях, без конца примеряла подарок перед зеркалом в нашей комнате, вертелась, кружилась и строила рожицы своему отражению. В те минуты меня даже не волновали собственные костлявые ключицы и щедрая россыпь веснушек на плечах, руках и спине. Я была одета во взрослый купальник, а значит, я — почти взрослая, уже не ребенок!
В скором времени мне представилась возможность продефилировать в этом купальнике по морскому побережью, а не возле речки, где обычно загорали и купались мы с Марком. Перед пятым классом нас ожидал грандиозный сюрприз: Виктор Игоревич до такой степени раздобрился, что изменил устоявшейся традиции отдыха без детей и прихватил нас за компанию на свой любимый крымский курорт, который они с Валентиной Михайловной посещали каждый год исключительно на пике сезона, в августе.
Неизвестно, какими причинами был продиктован его поступок, потому что эти две недели мы были предоставлены сами себе, и никто больше не мог видеть нас — ни журналисты, ни начальственные друзья главы семейства, а, значит, некому было рассыпаться в восторгах по поводу его доброго сердца и бескорыстия. Может быть Виктор Игоревич, получив к тому моменту, все что хотел, просто не смог выйти из роли образцового семьянина. А может, ему действительно захотелось беззаботности и покоя, кто знает.
Так или иначе, это было самое безмятежное время в нашей жизни. Мы занимали огромный номер-люкс, нам с Марком даже выделили собственную комнату. Правда, она была одноместной, с одной тумбочкой и одной большой кроватью, но нас это не беспокоило особо. На ней можно было прыгать, дурачиться, толкаться ногами и так оглушительно смеяться, что Виктор Игоревич раз за разом прибегал к нам с криками: "Да чтоб я еще раз взял вас собой, упыри малолетние! Попомните мое слово — в жизни этого больше не будет!"
Валентина Михайловна, в отличие от супруга, переживавшая из-за сложившейся ситуации со спальным местом, раздала нам с Марком по одеялу и строго-настрого приказала спать исключительно "валетом", что дало нам новый повод для веселья, едва за взрослыми закрылась дверь. Пытаясь сохранять серьезные выражения на лицах, мы рассуждали о возможности не просто ночного отдыха, а целой жизни "валетом".
— А можно, например, сидеть в столовке валетом! — подкидывала идею я.
— Ага. И плавать! — добавлял Марк.
— И смотреть телек!
— И делать уроки!
На этом месте я обычно не выдерживала испытания серьезностью и начинала шумно фыркать, желая сдержать смех, а Марк, молча улыбаясь, внимательно смотрел на меня, ожидая, когда же я взорвусь хохотом. Его испытывающий взгляд действовал на меня почище перышка, щекочущего в носу, и уже через несколько секунд мы катались по кровати, а иногда и по полу в приступе истерического веселья, а родители снова врывались в комнату и обещали отправить нас в родной город прямо сейчас, сию же минуту. Или, в крайнем случае, сдать охране внизу.
А по ночам, спрятавшись с фонариком в складках одеял, из которых получалось что-то вроде домика-укрытия, мы рассказывали страшные истории. Мои обычно были с налетом романтизма: "А потом страшный призрак полюбил девушку, освободившую его, превратился в человека, они поженились и прожили очень счастливую жизнь!", а у Марка — леденяще-поучительные: "И злой разбойник запрыгнул в комнату и всех зарезал. Нечего окна открытыми оставлять".
Утром, едва позавтракав, мы неслись к морю наперегонки. Дорога к пляжу шла с горки, поэтому Марк иногда притормаживал, чтобы подстраховать меня от излишнего разгона и, как следствие, неминуемого падения или удара лицом о ближайшую сосну, а иногда вообще откровенно играл в поддавки, из-за чего я шутливо сердилась и пыталась столкнуть его в воду прямо с волнореза.
Мой друг, к тому времени посещавший бассейн уже пять лет, успевал сгруппироваться в считанные секунды и входил в воду красиво, без лишних брызг, неизменно вызывая восхищение у пляжной публики. Он вообще здорово прыгал, часто выигрывая даже у взрослых, желавших потягаться в прыжках "во-о-он с той скалы". Виктор Игоревич в такие моменты довольно щурился и, подражая героям модных американских видеофильмов, громко заявлял:
