— Мы с вами немного поговорим. Вернее, с тобой, Алеша, поговорим. Это называется интервью, — продолжал вводить меня в курс дела Казарин-старший. — Ты чтоб говорила красиво и правильно, не у каждой девочки, даже такой хорошей, как ты, берут интервью в десять лет. Так что уж постарайся не ударить лицом в грязь, поняла?
— Виктор Игоревич, я знаю, что такое интервью, — краснея до корней волос от его псевдо-заботливых интонаций, ответила я. — Вы можете не переживать. Я скажу все, что вам надо.
— Переживать? О чем переживать? — неискренне засмеялся Казарин-старший. — Девочка моя, никто ни о чем не переживает! Все же будет хорошо, да? Эй, лоботряс, а ты чего там притих? Ты тоже уверен, что все будет хорошо?
Последний вопрос прозвучал скорее в риторическом ключе, потому что Марк в ответ процедил сквозь зубы парочку тех самых непристойных выражений, с помощью которых так ловко ставил на место Гошку и прочих недругов. Виктор Игоревич, совершенно не вникая в смысл сказанного, лишь улыбался и оптимистично поддакивал.
Квартира семейства Казариных встретила нас ярким светом включенных во всех комнатах ламп, громкой музыкой, пышно накрытым столом, и достаточно пестрой компанией. Здесь была парочка начальственных друзей Виктора Игоревича, которых я сразу же вычислила по специфическим костюмам и не менее специфическим лицам. У стола прохаживалась немолодая уже, но очень резвая гражданка с интереснейшей вещицей, перекинутой через плечо: настоящим диктофоном, напоминавшим маленькую дамскую сумочку, только снабженную, не красивыми застежками, а шнурами и проводами. Очевидно, именно ей предстояло брать у меня интервью в компании коллеги-фотокорра, который, замирая со вспышкой в странных позах то тут то там, делал снимки "почетных уголков" с предварительного разрешения хозяйки дома.
Сама же Валентина Михайловна горделиво вскинув подбородок, неподвижно сидела на большом диване неподалеку праздничного стола и смотрела на собравшихся абсолютно непроницаемым взглядом. Я была еще слишком мала, чтобы понять, чего стоила ей эта сдержанность при виде корреспондентов, шныряющих по ее семейному гнезду. Но приказ мужа был однозначен — так надо.
Впервые увидев супругу Виктора Игоревича, я так и застыла на месте, будто громом пораженная. До этого я видела много взрослых лиц, все они были интересны по-своему, неся на себе отпечатки характеров и привычек, которые мне нравилось угадывать. Но никогда еще мне не приходилось сталкиваться с такой яркой, вызывающей красотой, будто у заграничных киноактрис или королев со старинных портретов: высокий и чистый лоб, выразительные точеные скулы, надменный изгиб четко очерченных губ и магнетические, гипнотизирующие глаза — два черных бездонных озера в обрамлении густых драматических ресниц. Я смотрела на эту прекрасную женщину-богиню, открыв рот, не в силах пошевелиться, параллельно чувствуя необъяснимую симпатию, будто мы давно знакомы и просто долго не виделись.
Причина такого странного ощущения стала мне ясна уже через несколько секунд, когда, в поисках поддержки, я бросила рассеянный взгляд на Марка, вошедшего вместе со мной в комнату. Только сейчас я поняла, насколько сильно он походил на мать, напоминая Виктора Игоревича разве что мелкими жестами. Тем большим сюрпризом для меня стала ледяная стена между двумя такими похожими, родными и одновременно чужими людьми. В воздухе словно разлился морозный холод, и мне стало очень зябко, как только Валентина Михайловна посмотрев на сына, одарила его крайне сухим "Добрый вечер" и тут же отвела взгляд, стараясь больше не встречаться с ним глазами.
Через пару секунд в поле ее зрения попала я, виновница этого карикатурного приема, и левая бровь надменной красавицы удивленно-иронично поползла вверх. Я, чувствуя непривычное стеснение, вдруг осознала, что выгляжу просто ужасно: школьное платье было мне мало и коротко, а кружевной передник, наоборот, велик, и некрасиво выступал вниз за границу юбки. Волосы, несмотря на туго заплетенные с утра косички, как всегда, растрепались, а одна из лент вообще распустилась и висела некрасиво помятой тряпочкой. Многочисленные веснушки внезапно стали жечь-покалывать кожу, и мне захотелось смыть их, стереть жесткой мочалкой, чтобы лицо стало чистым и достойным взгляда этой безупречной красавицы.
Если бы не Виктор Игоревич, вовремя вмешавшийся в происходящее начальственной речью о великой эпохе в которую мы живем, ради которой положили жизни наши отцы и деды, я бы, наверное, окончательно стушевалась и испортила бы ему весь вечер. Но привычная возня-суета-разглагольствования, наоборот, привели меня в чувство, и я, пытаясь больше не пересекаться взглядом с матерью Марка, принялась активно "налаживать контакты", как любил говорить Казарин-старший.
Я всегда умела хорошо держаться на публике, так что происходящим остались довольны почти все присутствующие, и каждый получил, что хотел. Друзья Виктора Игоревича, не снимая с лиц масок важности, расспрашивали меня о жизни в детском доме, о том, хорошо ли заботятся о нас соответствующие инстанции, какие проблемы волнуют детей-сирот и какое будущее мы выберем для себя, как равноправные граждане самой лучшей в мире страны. Я, не жалея красок, говорила о том, что все у нас хорошо, как нам помогает новый замечательный шеф (и это была чистая правда), а Казарин-старший только расцветал в лучах моих похвал, импозантно заливаясь румянцем и красиво позируя фотографу, в основном, соло.
Дальше я прочла парочку традиционно любимых власть имущими стихотворений и один небольшой монолог, сорвав бурные аплодисменты. После этого мы с Виктором Игоревичем и корреспондентами могли, наконец, уединиться в его кабинете для интервью, которое должно было стать жирной галочкой в графе "успешно" напротив сегодняшнего вечера. И тут я снова начала нервничать и беспокоиться по двум причинам. Во-первых, из-за Марка. Нас усадили по разные концы стола, меня — ближе к важным чиновникам, он же сидел рядом с крайне недовольной его обществом матерью. Так что за весь вечер нам так и не удалось перекинуться хотя бы фразой, хотя бы парой слов. Второй же причиной стали снимки, которые должны были сделать во время нашей беседы, а в финале вообще планировалось снять меня с благодетелем крупным планом для двойного портрета.
То, что мой внешний вид находится в состоянии не подходящем для портретной съемки, я поняла еще в самом начале вечера, пока Валентина Михайловна разглядывала меня с недоуменным видом. Но усугубить собственный позор, позволив запечатлеть все это на пленке и выставить на обозрение тысяч глаз, я не могла. Одна только мысль об этом была невыносимой для меня. Поэтому, попросив небольшую отсрочку, чтобы собраться с мыслями, я сбежала в ванную комнату (благо, на территории пусть шикарно обустроенной, но стандартно спланированной квартиры ванные и туалеты располагались почему-то на самом видном месте в коридоре).
