— Ну, они были не самыми плохими родителями, — я попыталась сгладить его непримиримую обиду на мать с отцом. — Да, немного безразличными, да, зацикленными на себе, и мы им никогда не были нужны особо, но…
— Алеша, — прервал меня Марк с горькой усмешкой. — Ты себя со стороны слышишь? Какие, по-твоему, тогда плохие родители? Оба были самовлюбленными эгоистами, которые завели меня, как собаку, для порядка, потому что семья без детей у них считалась неполноценной. А тебя — попросту купили! А потом эти же люди в наш последний день под одной крышей вспоминают о каком-то сыновьем долге и начинают рассказывать, что я должен и чего не должен делать из уважения и любви к ним. Ты слышишь, Алеша — уважения и любви! — он со злостью швырнул кулинарную лопатку так, что она с грохотом пролетела по столу. — Но я не стал молчать, как обычно. Тот разговор был первым и последним честным разговором за всю жизнь. За всю нашу жизнь! И он им очень не понравился. Мать в очередной раз заявила, что я психопат и моральный урод, а отец все пытался меня успокоить — и не знаю, каким чудом я удержался, чтобы не ударить его. Так что все были счастливы, когда я уехал. Больше не было надобности изображать фиктивную любовь. А потом — они умерли. Вместе, как и жили. Окончательно отделались от меня. Наверное, там, в загробной жизни, оба радостно вздохнули от того, что никому не пришлось оставаться здесь, на земле и делить ее со мной. С психопатом и моральным уродом, — Марк умолк, устремив в одну точку задумчивый взгляд. — Поэтому я тоже не хочу с ними ничего делить. И продам все, до последнего кирпича, — продолжил он после тяжелой паузы. — Я сделаю то, чего они больше всего боялись — сотру их. Сотру всю память о семье Казариных, которую отец мечтал превратить в какую-то мифическую династию. Сотру все их планы. Скоро в нашем доме поселятся другие люди, это будет уже их место, их жизнь. Отцовские фирмы-прикрытия я сначала раздроблю в мелочь, а потом тоже продам — все, по частям. А вот его акционерные доли оставлю себе, это реальная власть, отказываться от которой… — внезапно он осекся, осознав, что увлекся и говорит сам с собой, жестко, с мстительной практичностью, так, как никогда не говорил со мной.
Как и я несколько часов назад, Марк испугался своего нового лица, испугался, что я не восприму его таким и отшатнусь в ужасе.
Но во мне не было ни грамма страха или осуждения. Я давно знала, что с самых ранних лет он не умел чувствовать в полсилы, градус его любви или ненависти всегда зашкаливал. И эта хищная, цепкая ярость была закономерно возвратившимся бумерангом, ответом на всю ту нелюбовь, которой так щедро одарила его семья.
Я была потрясена совершенно другим — насколько с годами усугубилось одиночество Марка. В отличие от меня, он так и не сумел адаптироваться к новой жизни и вместо того, чтобы принять перемены, окончательно закрылся, захлопнул свой панцирь. Оставалось только догадываться, как тяжело было людям, с которым ему приходилось общаться, насколько искаженно видели его те, кто пытался достучаться в наглухо закрытую дверь, доступ за которую был давно закрыт.
Не зная, что сказать от горькой обиды на нас, семнадцатилетних, так легкомысленно пожертвовавших друг другом, я подошла к нему и с силой сжала его ладонь, пытаясь вложить в свой жест то, что не могла выразить словами. Пристально глядя ему в глаза, я хотела просто подтвердить очевидное — то, что он никогда не оставался один. Всегда была и есть я, готовая делить с ним и землю, и небо с его солнцем, луной и звездами.
Марк прочел это молчаливое послание, также не произнося ни слова, внимательно глядя в самую глубь моих зрачков. Внезапно резким движением он привлек меня к себе и стал целовать — отчаянно, исступленно, будто надрывно крича о своей боли, а я принимала эту жгучую исповедь, стараясь взять на себя его терзания, выпить леденящую тоску из сердца, развеять, растворить до последней капли отголоски этого дикого одиночества. Я должна была освободить Марка, отпустить с миром всех его внутренних демонов. Ради него самого. Ради нас двоих.
Постепенно агрессивная горечь его поцелуев ослабела, они стали неспешными, томительными, пронзительно-чувственными, страсть без примеси давних обид завладела нами. Пристально глядя мне в глаза, смакуя каждую секунду из всей той вечности, что ждала впереди, он медленно расстегнул молнию на моем платье, позволив ему соскользнуть с плеч, затем уверенным движением снял с шеи небольшую подвеску, стянул с запястий несколько браслетов, которые я любила носить поверх одежды, и в стремительно-жадном порыве запустил пальцы под рукава, приподнимая их и обнажая мои руки, хрупкостью которых когда-то восхищался и которые боялся сломать по неосторожности.
Забыв обо всем, околдованная его гипнотическим взглядом, я слишком поздно сообразила, что допустила непростительную оплошность, и что открытие, о котором мне следовало бы предупредить заранее, Марк сейчас сделает сам. Мгновенно очнувшись от сладкого забытья, я резко дернулась, стараясь вырваться из цепких тисков, в которые вдруг превратились его пальцы, но было уже поздно.
— Что за черт… Алеша? С твоими руками — что это? — в его голосе звучало нескрываемое потрясение.
Как глупо все выходит, пронеслась в голове сумасшедшая мысль. Я действительно не знала, как ответить на этот вопрос.
Не дождавшись каких-либо слов с моей стороны, Марк резко отстранился и раздраженно хлопнул в ладоши, возвращая обратно яркое освещение, беспощадное, как свет в операционной. Понимая, что многочисленные шрамы и рубцы от ожогов он нашел скорее наощупь, не успев рассмотреть как следует, я тут же судорожно прижала руки к груди и громким, не терпящим возражений тоном, потребовала:
— Немедленно! Слышишь меня, немедленно прекрати это!
— Что — прекратить? — его тон был не менее категоричным.
— Разглядывать меня, вот что!
Марк нахмурился, не спеша выполнять мою просьбу. Он никогда не был поклонником тайн и загадок, все это вызывало в нем желание немедленно разобраться в ситуации, вскрыть тщательно оберегаемые секреты, установить порядок и ясность во всем. А я, таясь и скрытничая, только сильнее разжигала его болезненное и уязвимое любопытство.
— Давай так. Ты мне обо всем расскажешь. Я не буду пока задавать вопросы. Говори, что считаешь нужным. Но не молчи. Ты же знаешь, я все равно выясню, что мне надо. Поэтому лучше говори сама.
Я стояла перед ним по прежнему в закрыто-упрямой позе, вспоминая, как легко открылась Вадиму, как спокойно говорила сегодня на эту же тему с совершенно чужими людьми на презентации, а вот перед Марком меня парализовало от страха. От страха за то, что сделала с собой, за то, что он не простит мне подобного обращения с собственным телом.
Я действительно не могла предсказать его реакции. Ведь я ранила, изуродовала то, что было ему так дорого. Хотя… В случившемся есть и его вина. Если бы я не была так слаба, так надломлена после нашего расставания, кто знает, может, эта странная болезнь обошла меня стороной. Ведь я поддалась своей разрушительной слабости в минуты, когда мир был неполноценным и серым, в самые страшные дни — дни без творчества, которое оставило меня из-за тоски по Марку.
