Он все-таки поверил, что я немного не в себе. Ну и ладно. Меньше внимания — больше спокойствия. Тем более, для того, что я сейчас собиралась сделать, свидетели мне были абсолютно не нужны.
Выкурив еще одну сигарету, я уставилась на телефон тяжелым, обреченным взглядом. На тот самый телефон, который Марк оставил мне для обратной связи. Именно сейчас я собиралась использовать его не по назначению — нужно было позвонить Вадиму и сказать, что я не приду.
Не приду к нему сегодня вечером, к которому он так долго готовился. А значит, возьму его замечательное сильное сердце, разорву его собственными руками, разорву на части, выброшу на дорогу, переступлю и пойду дальше. Потому что такова жизнь и таковы жестокие законы любви. Для нее не существует силы благодарности, восхищения и уважения. Все это я действительно испытывала к нему — благодарность, восхищение и уважение. Но не любовь.
Я должна была честно сказать ему все. Вадим со своей прямотой и презрением к деликатно-дипломатическим уверткам заслуживал только правды. Как бы ни было мне страшно сейчас, как бы ни дрожали руки и не перехватывало горло от понимания того, что я сделаю своими словами, я обязана позвонить.
Вот только номер… Я не была уверена, что помню его.
Эх, была не была! Буду угадывать, вдруг повезет. Стараясь не думать о том, что многочисленными безуспешными попытками я быстро сведу баланс в ноль и в итоге не смогу принять даже входящий звонок, я набрала приблизительную комбинацию цифр, и прямо таки подпрыгнула на месте, услышав в трубке голос Вадима:
— Слушаю!
Я была уверена, что попаду к другому адресату, невозможно вот так взять и угадать, ведь добрую половину цифр я почти не помнила, но… Весь сегодняшний день продолжал доказывать мне, что невозможного не бывает. Что должно случиться — обязательно случится.
Вот и я, вопреки уверенности в том, что у меня не получится, попала в цель с первого раза.
— Я вас слушаю! — настойчиво повторила трубка голосом Вадима, а я от растерянности могла выдавить из себя лишь нечленораздельные звуки.
— Ва-а…м-м.
— Чего? — удивились на том конце.
— Вадим… — наконец, смогла выговорить я. — Это я.
— Птичка!! — внезапно рыкнула трубка так, что я чуть не выронила ее. — Ты что творишь?! Это еще что, мать твою, за фокусы и побеги?! Если ты думаешь, что мне весело и интересно, или ты распаляешь мой инстинкт охотника, то я скажу тебе — это ни хрена не весело! И, тем более, не интересно!
Это были последние секунды его неведения. Да, он был взволнован и зол, но еще не знал о смертном приговоре нашему будущему, который должен был прозвучать сейчас. Я опять закрыла глаза, набирая в грудь побольше воздуха.
Три. Два. Один.
— Вадим, я не приду сегодня.
— Отвечай! Где ты сейч… Что?
— Я не приду сегодня. Не будет нашего… нашего вечера. Ничего не будет. Я не приду.
По тому, как резко он умолк, я понимала: мои наихудшие опасения сбылись.
Эти слова стали для него ударом в открытое, обнаженное сердце, после которого отнимает речь и возможность думать. И нужно просто время, чтобы хоть немного прийти в себя.
Вадим не относился к тем людям, у которых можно было легко выбить почву из-под ног, но все более продолжительная пауза с его стороны наталкивала меня на мысль о том, что на внетелесном уровне, морально, он повержен. Будто боксер, отправленный в нокдаун, он пытался встать, подняться, чтобы взглянуть в глаза этой новой правде, но пока что у него это не получалось.
Я молча смотрела перед собой остекленевшим взглядом, слушая в трубке лишь его сбивчивое дыхание и тишину. Леденящую, пронзительную тишину, сестру пустоты, которая остается в сердце после того, как его расстреливают с близкого расстояния категоричным «нет». Это были худшие минуты в моей жизни, сравнимые разве что с теми, когда Марк, вот так же спокойно и ясно растоптал наше с ним будущее.
Только теперь безжалостной убийцей любви была я.
Секунды все тянулись и тянулись, я потеряла счет времени, даже не мечтая, что это жуткое мгновение когда-нибудь закончится. Хлесткая тишина была хуже криков, возмущений и пощечин, хуже обвинений и презрения. И я принимала ее с полным осознанием справедливости этого наказания. Она жгла меня, откровенно дав понять, что я сейчас сделала с человеком, который был мне больше, чем друг, больше, чем брат, но который, несмотря на всю силу и глубину своего чувства, не смог стать любимым.
Наконец, Вадим заговорил. Глухим, безжизненным голосом, так непохожим на свой обычный, уверенный и звучный бас. Так он говорил со мной, сообщая о смерти Ярослава. Сейчас речь шла тоже о смерти. Умерла наша с ним эпоха, умерли мы, сильный и любящий Пигмалион и Галатея, которая, не смотря на благодарность и признательность, предала своего творца.
— Я надеюсь, ты хорошо подумала, прежде чем сказать мне это.
— Да, — ответила я голосом, также мало напоминающим собственный.
— Смотри, птич…Алексия. Ты сама решаешь свою судьбу. Возврата назад не будет, ты понимаешь?
На этом месте я все же не смогла сдержать слез. Даже мое шутливое прозвище осталось в прошлом, и кроме официального «Алексия», нас больше ничего не связывало.
— Д-да… — опять выдохнула я, пытаясь не всхлипывать в трубку.
— Я не буду спрашивать тебя ни о чем, — продолжил Вадим, и чувствовалось, что причины моего поступка ему действительно не интересны сейчас. Не важно почему. Факт остается фактом. Я отвергла его, безобразно, жестоко, предварительно дав надежду на счастье, и отказав на самом пороге исполнения желаемого.
— Это твое решение. Я принимаю его. Не могу сказать, что понимаю, но принимаю его. Единственная просьба… нет, не просьба. Ты знаешь, я не умею просить. Требование — не пытайся поддерживать со мной никаких контактов. Никаких звонков вежливости с предложениями приятельских посиделок. Не хочешь моей любви — ну и черт с ней. Тогда между нами ничего не будет. Вообще ничего. Никаких суррогатов и подделок под дружбу. И не попадайся мне на глаза. Хотя бы первое время. Иначе я тебя… Ладно, все, бывай здорова!
И положил трубку.
Вот и все. Пять лет дружбы и доверия перечеркнуты одним пятиминутным разговором. Кто сказал, что ломать легче, чем строить? Только что, сломав собственными руками нечто прекрасное, я чувствовала себя очень гадко.
Просидев около часа в гнетущем безмолвии, прерываемом разве что щелчками зажигалки, я выкурила еще с десяток сигарет и выпила несколько чашек кофе, которые услужливый бармен молча приносил мне в ответ на требовательный жест.
Я не могла понять, какие эмоции владеют мной. Что сильнее — неожиданное, такое яркое и дикое счастье, свалившееся на меня с утра, или гнетущая тоска, повисшая на шее тяжелым камнем.
Мое новое «сегодня» рождалось, как ребенок — в муках, сквозь боль и слезы.
