— Нет, не тот, Алексия. Совсем не тот, — задумчиво ответил Вадим, отпивая свой кофе. — Я бы действительно не хотел тебе такой судьбы, птичка. Думаю, ты как никто понимаешь, как мало веселья на душе у человека, громко смеющегося в лицо глупости. Помнишь свои слова о том, что неравнодушному приходится труднее остальных? Ты была права тогда, — он на несколько секунд замолчал, возвращаясь мыслями в прошлое. — Так что не стоит ввязываться в это слишком глубоко. Тебе не к лицу маска циника, который высмеивает всё и всех. Лучше уж сформировать ближний круг, в котором можно расслабиться и отдохнуть, чем копать под мировое зло в виде тупости, жлобства и позорного царизма, которым уже страдают твои ровесники-писаки. Иногда я думаю — ну на кой черт их всех спасать, драться за истину, тащить за волосы из болота к каким-то там вершинам и победам, которые им, конечно же, до лампочки? Да пускай себе хоть живут, хоть сдохнут в своих иллюзиях! Мне-то что? Реально, надоело все это. Я устал. Или просто — не хочу больше. На свете есть вещи более приятные, чем постоянная паства бестолковых овец. Вот плюну на все — и буду только с тобой общаться. Стану вальяжным, расслабленным и добрым, можно будет веревки из меня вить.
Тут я не выдержала и прыснула, слишком уж этот образ не вязался с обычной бескомпромиссностью Вадима.
Он, чувствуя мое веселье, подхватил волну и развил тему дальше:
— А что, птичка? Почему бы и нет? Даже на войне есть периоды затишья. Снимем домик в какой-нибудь глуши с такими отвратительными кисейными пейзажиками, что ты сразу же впадешь в восторженные ахи-охи, начнешь строчить романтические стишата в стиле «Белые барашки по небу плывут», а я, лежа на поляне, буду подыгрывать тебе на дудочке во время вечерних чтений. Чем не счастье?
Я откровенно покатывалась со смеху, едва не расплескивая кофе на стол, а Вадим лишь смотрел на это с нескрываемой нежностью и продолжал живописать о нашем безбедном будущем:
— В конце концов, мы с тобой даже можем построить это треклятое идеальное общество, над которым я всегда с таким удовольствием измывался. Опять же, почему нет? Что мешает двум свободным людям жить по собственным законам, наплевав на идиотов? В конце концов, именно в таких условиях можно растить психически здоровых детей, способных противостоять тому мраку и ереси, которые здесь, в якобы цивилизованном мире, крепчают с каждым днем.
Мой смех умолк на самой высокой ноте, и я застыла, глядя в совершенно серьезные глаза Вадима с не меньшей серьезностью.
Его мысли, об общем будущем, о полноценной семье не были шуткой, и я понимала это.
— Вадим, — еще не понимая, что собираюсь сказать, заговорила я, слыша себя будто со стороны. — Не уходи к себе сегодня. Оставайся. Я серьезно! Тебе давно уже пора остаться, насовсем. Давай не будем больше ждать, ладно? Наше идеальное общество можно начинать строить уже… уже сегодня, — я улыбнулась, пытаясь сгладить шуткой смелость предложения, которое все-таки сорвалось с губ буквально за сутки до того дня, когда я планировала открыться ему.
По тому, как шумно выдохнул Вадим, сжимая в кулак руку, находящуюся в опасной близости от моей, я поняла, что, несмотря на полную откровенность, последний барьер, та самая тонкая стена, которой я когда-то предпочла отгородиться, была все еще реальной в его воспоминаниях. И именно эта невидимая преграда, силу и прочность которой я недооценила, сдерживала его от решительного шага.
— Нет, Алексия, — тихим глубоким голосом ответил он, будто бы преодолевая себя. — Нет. Я не останусь сегодня. Мы не будем истерично бросаться друг на друга всего лишь за ночь до важнейшего для нас дня. Я, если хочешь, эгоист, и достаточно долго ждал, чтобы вот так просто сделать тебя своей. Нет, я не сторонник нарочитой стрельбы шампанским, салюта и духовой музыки во время свиданий, но… Черт подери, птичка, я хочу, чтобы наша первая ночь запомнилась тебе. В идеале — так на всю оставшуюся жизнь. Я собственник, Алексия и довольно ревнивый тип. Мне надо точно знать, что вот в этой маленькой то ли безумной, то ли гениальной голове не осталось больше никаких воспоминаний. Никаких следов прошлого. И я не хочу сейчас психануть и сдуру вывалить на тебя всю страсть своего пацанского сердца, второпях и поглядывая одним глазом на часы. Уже почти полночь. Завтра ранний подъем. Завтра — только твой день, и именно твою победу я хочу отпраздновать. После всей этой рекламной мишуры я заберу тебя, и мы уедем. Не спрашивай куда, я хочу, чтобы это был сюрприз. Да, вот такой я романтический идиот. А теперь ничего не говори, и проводи-ка меня лучше до двери, молча, пока я не передумал. Я сказал молча! — шикнул он на мою попытку броситься ему на грудь со слезами и заверениями о том, что мне не нужно никаких сюрпризов, пусть все случится сейчас, ведь самое главное у нас уже было — я, он и эта странная летняя ночь.
— Эй, ну что же ты? — от пронзительной нежности в его голосе внутри у меня все сжалось, и пелена слез заполонила глаза. — Вспомни наш девиз — отставить сопли, — Вадим улыбнулся и шутливо поддел пальцем мой подбородок. — Давай так — если я сейчас скажу тебе какую-нибудь романтическую хрень, наподобие «пусть это будет наша последняя ночь, проведенная порознь» — ты мне врежешь. Обещаю, тебе за это ничего не будет, кроме моей искренней благодарности за то, что помогла сохранить лицо и остатки мужественности.
Я, изо всех сил стараясь не разреветься в голос, смотрела на Вадима, и видела, как он торопится уйти. Его план насчет завтрашнего вечера начинал трещать по всем швам, и в данный момент был близок к провалу.
И я хотела, очень хотела, чтобы он провалился.
— Ну, иди. Иди уже спать, моя беспокойная птичка, — с мягкими, рокочущими нотками в голосе произнес он, пряча руки за спину и глядя на меня сверху вниз. — Все будет, Алексия. Уже завтра. Не сомневайся в этом. А сегодня мы отдохнем. Всего лишь одну короткую ночь.
…Я молча смотрела в окно, как Вадим пересекает пустынный темный двор, как мигает фарами его авто и негромко пищит сигнализация, как машина медленно трогается с места и выезжает в небольшую арку — и чувство непоправимой ошибочности происходящего давило на меня изнутри.
Он не должен был уходить сегодня. Не должен был оставлять меня одну.
Находиться в полной тишине в огромной квартире, внезапно начавшей пугать меня мрачноватым безмолвием, было невыносимо. До утра оставалось всего пять часов, ни один из которых я, конечно, не думала потратить на сон.
Поэтому я пошла к единственному другу, который остался здесь, со мной. К письменному столу, который знал и принимал меня любой, видел так много радости и отчаяния, с которым мы вместе пережили создание моего романа. И я хотела скоротать это время вместе с ним.
До самого утра я сидела, перебирая старые черновики, перечитывая наброски глав и заметки карандашом, которые делала на полях в самом начале работы, и в душе неясно шевелилась уже знакомая ностальгия по хрупкой красоте момента. Как когда-то, в день моего девятнадцатилетия, я начала скучать по своему безоблачному настоящему еще до того, как оно превратится в прошлое.
