Я должна была победить эту рукопись, победить себя, дописать роман, пока поймала волну, не зависнуть на паузе в самом конце. Одни только воспоминания о прошлогоднем ступоре вгоняли меня в ужас, от которого на лбу выступал липкий пот и решимость, с которой я двигалась к финалу, только удваивалась.
Окончание моей работы пришлось на последний месяц года, завершающего двадцатый век, когда не только вся страна, но и мир находились в волнующем предвкушении миллениума. Всего лишь через несколько дней цифры «2000» на календарях должны были смениться революционно новой датой — «2001». И в одну из таких снежно-морозных декабрьских ночей я дописала последнюю главу истории, которую к тому моменту любила и ненавидела одновременно.
Мое первое литературное детище, как настоящий ребенок, так сильно сроднилось со мной, что за шаг до конца пути я застыла в нерешительности, не находя в себе сил порвать с ним связь, напечатав финальное «Конец». Сидя перед печатной машинкой в полной растерянности и глядя, как за окном неспешно падает снег, я чувствовала почти мистический страх. Внезапно мне показалось, что если я поставлю последнюю точку сейчас, в полном одиночестве, за несколько минут до рассвета, то первых лучей солнца так и не увижу. Что всему действительно придет конец. В шаге от конца пути я просто побоялась оборвать нить, связующую меня с новорожденным романом и остаться одной, в абсолютной темноте и пустоте.
С трудом понимая, что делаю, я добрела до телефона, и, несмотря на раннее утро, набрала телефон Вадима.
— Привет! Не спишь? Уже не спишь? Ну, значит просыпайся окончательно и приезжай. Как зачем? Напечатаешь вместо меня слово «Конец», — пошутила я, пытаясь говорить бодро и весело, но язык заплетался, и моя речь могла сойти за разговор не совсем трезвого человека.
Возможно, для кого-то подобное предложение прозвучало бы полной ересью, да еще и в такое странное время, но Вадим, с нетерпением ожидавший финала, примчался сразу же, в рекордно короткий срок, не смотря на расстояние между нашими домами и небольшую метель, затруднявшую проезд на дорогах.
Уже спустя полчаса он ворвался ко мне, свежий с мороза, обдавая с порога колкими снежинками и волнующим ароматом скорого нового года.
— Рукопись — сюда, быстро! — вместо приветствия бросил он свою коронную фразу.
Пока учитель читал последние два десятка страниц, я напряженно всматривалась в его лицо, пытаясь угадать, что он чувствует. Я очень хотела увидеть, как Вадим встретит окончание этой истории, мне был важен каждый нюанс, каждый оттенок эмоции, которые способен был вызывать текст.
Смерть моего героя была окрашена в другие тона, нежели уход Ярослава. Если Яр сделал это осознанно, попрощавшись со всеми, кто ему дорог, то его литературный собрат, так и не сумевший побороть страсть к саморазрушению (в отличие от меня, причинявшей себе боль ожогами, он «облегчал душу», нанося глубокие порезы) — в какой-то момент просто не удержался от того, чтобы пойти чуть дальше. Навстречу смерти, а не очистительной боли.
Здесь не было объяснений, не было писем, не было тоски и печали его настоящих друзей. Мой герой был и остался катастрофически одинок — и выбору опустошенного, больного, отвергнутого всеми человека, я посвятила заключительную главу, не жалея красок и откровенности для того самого мира, на который ему теперь было так же искреннее плевать.
Возмездия в истории, как и в реальной жизни, не было. Виновник болезни героя, которого я преподнесла так же, как и Яр — размыто и общими фразами, будто бы стараясь удержать последний его секрет от людей — продолжил свою беззаботную жизнь-пиршество, не опасаясь наказания или ответственности. Умирая, герой прекрасно понимал, что общество осудит его, а родители, погоревав для галочки, так и не попытаются узнать сына. И никто, ни одна живая душа не пожалеет о его уходе.
Но ему было все равно. В смерти он искал того, чего не нашел при жизни — умиротворения. Чтобы не нужно было больше ждать одобрения, понимания, приятия, не пытаться уйти от любви, которая будто яд, разъедает изнутри. Именно в этом, в полной самодостаточности и отречении я увидела секрет его счастья.
За эту самую мысль и зацепился Вадим, после того, как последняя страница была прочитана.
— Концовка конечно… интересная, — прокашлявшись, заговорил он осипшим голосом. — Написано мощно, сильно. По стилю и форме у меня нет претензий, пробирает. Но Алексия, откуда эта безнадега в твои двадцать лет? Почему такой депрессивный конец? Меня будто камнем придавило — так я известный чурбан. А представь, как запоют нервные святоши? И, надеюсь, ты понимаешь, что история с таким финалом получается совсем уж неформат. Да восемь из десяти издательств сразу же откажут нам именно из-за «пропаганды суицида» или какой-нибудь подобной хреноты. Хотя, ладно, черт с ним, с форматом… Писать по канонам давно неинтересно, а с издательствами мы еще повоюем. Но зачем, скажи мне, напускать столько чернухи, написанной, не спорю, отлично и с надрывом, но… Неужели это та самая основная идея, ради которой ты все затеяла?
— То есть, концовка кажется тебе слабенькой? — чувствуя, как все холодеет внутри, переспросила я. — Не оправдывает всей той работы, которую я… которую мы с тобой проделали?
— Да нет, черт бы тебя побрал, птичка! Я не об этом. Концовка сильная, как жирная черная точка. Слишком черная. И слишком, знаешь, жизненно правдивая. Никто не хочет об этом думать, но живем, как и умираем мы чаще всего одни. На твоего героя все забили откровенно, а большинство из нас просто закрывает глаза и прячется от этого. Мы окружаем себя приятелями и прихлебателями, чем больше, тем лучше. Мол, смотрите, какой я, всем нужен! А на самом деле — всем друг на друга плевать. Потому что те, другие, тоже бегут от одиночества и тоже спасаются за счет принадлежности к стае. Вот так и используем друг друга, прикрывая неумение идти по своей дороге и жить по своим правилам. Скажу честно, это больная тема для меня, Алексия. Да ты уже и так поняла это… — Вадим шумно выдохнул. — Задела ты меня за живое. Очень сильно задела. Вот только не нравится мне, что ты пришла к этому выводу так рано. Я начинаю думать, что слишком дорогой ценой далось тебе это прозрение. Уж лучше бы ты так и оставалась наивно-восторженным желторотиком, да писала себе о любовях-страдалищах.
Я смотрела на Вадима во все глаза и улыбалась, понимая, что его непритворное волнение было лучшей наградой за мою усталость и недоспанные ночи. Слова насчет неумеренной депрессивности и жесткой правды жизни ни капли не расстроили меня. Наоборот, после такого я больше не боялась отпустить роман, что и продемонстрировала, выдернув из рук Вадима последний лист, и, подбежав к столу, размашисто вывела шариковой ручкой финальное "Конец" под последней отпечатанной строчкой.
Вот и все. Так, символично, под конец века, я закончила свою первую книгу.
— Алексия! — недовольно буркнул учитель, так и не вышедший из состояния хмурой задумчивости, в то время как я рассеянно-счастливо любовалась делом рук своих. — Помнишь, я пообещал, что мы напьемся по-человечески, когда ты впервые опубликуешься? Считай, что я наврал. Надо напиться сейчас. У тебя есть что-то в закромах, или мне метнуться в ликеро-водочный, в лучших традициях всех алкоголиков — в семь утра?
