Они давно не общались, доверительно и свободно, как раньше, когда между ними еще была новизна познания, и Ренат был совсем другим: он много говорил с ней, выпытывал ее секреты и пристрастия, оказывал ей трогательные знаки внимания.
Альбина со стоном поднялась и пошла в ванную. В безжалостном зеркальном свете её лицо оказалось припухшим и помятым. В модных журналах у дам далеко «за» такое лицо именовалось «pillow face[2]». Альбина тайком от Рената выпила перед сном большой бокал вина в ванной, хотя знала, что поутру будет «вознаграждена» отёкшими веками и пальцами. Она застонала, наклонившись над раковиной, и принялась кидать в лицо пригоршни ледяной воды. Целый год жизни. Было двадцать восемь, стало двадцать девять. Молодость и красота — всё, что у нее есть. Каждый потраченный впустую год — словно вырванная с кровью и нервами плоть. Да, они были прекрасны, эти двенадцать месяцев, но за всё прекрасное рано или поздно приходится платить.
— Сволочь… чёртов… долбанутый… татарин, — бормотала Альбина, дрожа под ледяным душем.
Ренат опять отключил подогрев воды. Зачем он это делает? Ведь знает же, что Альбина не переносит холод.
Она закуталась в полотенце, пытаясь остановить дрожь, вытрясла на мраморную столешницу косметику из сумочки, больно ткнула щеточкой в глаз, подкрашивая ресницы трясущейся от холода и гнева рукой, окончательно взбесилась, расшвыряла тюбики с помадой, разбила дорогую пудреницу, выхватила из шкафа в гардеробной первую попавшуюся рубашку Рената, натянула ее на еще влажные плечи и бросилась к выходу, намереваясь высказать всё, что накипело. Но у дверей гардеробной она остановилась и обернулась, задумчиво глядя на высокие деревянные шкафы с раздвижными дверцами. Где-то здесь хранится вожделенная коробочка с вытесненным на крышке известным брендом. С самого Валентинова Дня Альбина борется с искушением смахнуть с полок аккуратно сложенные стопками свитера, сбросить с плечиков отутюженные рубашки, выкинуть из держателей дорогие часы, носить которые, как ей было доподлинно известно, Муратов совсем не любит, и искать. Искать и найти. После ссоры он отнёс коробочку именно сюда, спрятал, пока она отходила от шока, сидя на кровати в спальне. Альбина уже неоднократно пыталась обнаружить браслет, однажды Ренат чуть не застукал её за поисками. Переложил? Убрал в сейф? Девушка вздохнула и, стиснув зубы, решительно направилась к лестнице. Она надеялась, что выглядит соблазнительно в мужской рубашке на еще влажном, голом теле.
Ренат стоял у раздвинутого окна с чашкой кофе в руке. Альбина поискала глазами свою чашку, но не нашла, сердце ее тревожно стукнуло. Солнце уже поднялось над морем, разогрело воздух до густоты и дрожания, залило террасу, ворвалось на первый этаж через высокие панорамные окна. Под легким морским ветерком в бассейне трепетала вода, перекатывая лепестки роз, сорванные ночным бризом с кустов кремово-розовой Акварели. Горько пахло бархатцами, скошенной травой и солью.
Альбина застыла на середине лестницы, щурясь и шмыгая носом. У неё вот-вот разыграется аллергия. Дом открыт всем ветрам, в нем слишком много солнца и запахов, а зимой придут бора и холод. Поэтому Альбина почувствовала странное облегчение и опустошение, когда Ренат обернулся и посмотрел на неё. Муратов сказал, отведя взгляд:
— Ты проснулась? Нам нужно поговорить.
— Говори сейчас, — хрипло сказала Альбина, собственными словами окончательно разрушая хрупкий сказочный мир двенадцати последних месяцев.
— Нам нужно расстаться, — сказал Ренат. — Давай расстанемся.
[1] Ebony and ivory — англ. Чёрное дерево и слоновая кость
[2] Англ. Pillow face — (ирон.) отлежать лицо
Глава 3
Мергелевск, июль 2017 года
— Звонил? — спросил Валера.
Я молча продемонстрировала ему свой телефон. Я так часто проверяла, нет ли пропущенных звонков, что экран не успевал гаснуть.
— Не нервничай. Отпусти. Ты же знаешь, что когда ждёшь, ничего не происходит. Зато, как только перестанешь ждать, тут твой Ренат и объявится. А пока сходи с внуком на пляж. Тимошу прихватите, пусть проветрится.
Из комнаты внук, конечно же, вылетел в маске и с трубкой в зубах. Я с трудом уговорила его убрать подводную экипировку в рюкзачок.
… Когда начинается пляжный сезон, мое видение города меняется. Приезжает Савва, еще пахнущий московскими дождями. Мы идем на пляж. И Город, чуя наше особое настроение, принюхиваясь к запаху резины от надувного матраса и пучеглазой маски в сумках, перекатываясь мышцами улиц под серой асфальтовой шкурой, задвигает в подворотни банки, офисы и учреждения, выкатывает на середину улиц лотки с лимонадом, квасом и мороженым, смахивает пелену невидимости с кофеин и сувенирных лавок, услужливо выгибается, направляя все дороги к Морю.
Я размышляю о том, каким видит этот город мой внук. Он рвется в него каждое лето, воспринимая его как приключение, не зная его НЕЛЕТНЕЙ версии. Он смотрит на людей, спешащих по своим делам, и все они для него — обитатели рая на земле, вечные отдыхающие, жители У МОРЯ. И Город с охотной снисходительностью старого фокусника кружит его в золотом аттракционе улиц, с клумбами роз и бронзовыми статуями, у которых фотографируются туристы в шортах, катает его на рогатых троллейбусах, которые (Савва был бы удивлен, узнав, что это не так) все, как один, идут по маршрутам к пляжам. Но меня чудо-зверь уже не пытается зачаровать и закружить, лишь изредка, лениво играясь, напускает морок, в котором я вдруг теряюсь посреди знакомых переулков и нахожу что-то новое там, где годами спешила по своим делам, опустив глаза к холодной серой плитке.
Когда я пишу очередную книгу, Город становится мягким и ласковым, мурчит, пахнет кофе, отражает в лужах небесную красоту, услужливо доставляет на мои остановки автобусы, троллейбусы, а лучше — юркие маршрутки, где люди вынуждены сидеть близко-близко друг к другу, и в этом интимном единении, где трудно избежать человеческого тепла и мокрых зонтов, я подслушиваю Истории.
Женщина около сорока везет от восьмой поликлиники дочку-подростка. Та цепляется за мамино плечо рукой в бинте, пальцами прижимая к сгибу локтя другой руки пожелтевшую ватку. Женщина обзванивает ветеринарные клиники. Девочку покусал уличный кот. Если взять справку о том, что кот не бешеный, вместо шести уколов будет только три. «Что можно было с ним делать? Чтобы он тебя укусил? Такой спокойный котик…Я не понимаю… Алло, здравствуйте, это ветеринарная клиника?» — скорбно вопрошает мать. Девочка молчит, по ее глазам видно, что ничуть она не раскаивается. Наоборот, пелена мечтательности накрывает ее лицо: то ли она сладко грезит о мести, то ли шесть уколов — малая плата за успешный контакт с загадочным миром дикой природы.
Молодой человек общается по телефону со своей девушкой. Звучит его разговор как номер в комедийном шоу. Девушка возмущенно, но почти неразборчиво тараторит на другом конце линии, её голос с нежными вкраплениями матов (они все теперь так общаются), прорывается в салон маршрутки, и я, сидящая рядом, и мой сосед — развеселивший школьник, вынуждены выслушивать одноактную пьесу с лаконичными репликами: «А чё?… Ты, коза, когда я тебя обманывал?… Ты дура, я же говорю, телефон разрядился?… И чё?…Да ты достала меня!…Чё я те должен? Ничё я те не должен!» И финальная фраза, произнесенная на эмоциональном пике: «Да ты достала меня совсем, коза, иди пасись в своем боулинге без меня, поняла?!» Занавес. Салон маршрутки мысленно рукоплещет. Но Городу надоели моноспектакли и безыскусные миниатюры. Что же ещё я могу высосать из своей бедной на впечатления жизни? Пусть радуется, что я в свои пятьдесят девять не сижу на лавочке перед подъездом и не помечаю проходящих мимо соседей клеймом «наркоман» и «проститутка».
