Глаза старушки полны слёз: они даже не текут уже – зависли пеленой, размывают и без того расплывающиеся в сумеречном свете предметы, колышущиеся от мерцания язычка пламени.
Тошнёхонько.
Судьба изначально, с раннего детства не сильно её привечала. Сначала война…
Тогда она была совсем пигалица.
Папка ушел на фронт в самом начале, в числе первых и сгинул, не успев толком повоевать: эшелон разбомбили ещё в пути следования. Может, остался кто из того призыва живой, только семье о том неведомо было.
Позже, когда война закончилась, ездила мамка в те края, пыталась хоть чего-то узнать о муже с единственной думой, упокоить по-человечески, но так и возвратилась, ни с чем.
Очевидцы той бомбёжки кое-что рассказали о налёте: авиации, мол, было просто тьма. Утюжили всё без разбора: составы, станции, посёлки. Похоронная команда неделю трупы свозила к санитарному захоронению. Посторонних близко не подпускали.
Сохранилось ли чего из личных вещей погибших неведомо. Немцы тогда лавиной наступали, всё делалось второпях, кое-как. Не отыскала мамка следов мужа. С тем и воротилась.
Но это после войны. В ту пору как мужики на фронт отправились, всем худо было: бабы да калеки остались в тылу. Работали день и ночь, жрать нечего. В деревнях хоть подножное пропитание было, а горожане совсем с голода пухли.
Немало бед и Степаниде с мамкой на долю выпало.
Помнит она из того времени не очень много, но как картошку мерзлую ходили на заброшенное поле копать среди зимы – забыть не может. И карточки продуктовые тоже. Как в квартире кур держали, кормили их ивовыми и берёзовыми почками, но не долго: не выдержали, съели.
Керогаз вспоминает часто, особенно случай, когда он пыхнул, чуть квартира не сгорела. Ещё как каштаны жарили на костре с девчонками, весной салат делали из одуванчика с крапивой. А мальчишки приносили ведро лягушек и пекли лягушачьи ножки. Это было объедение. Ловили раков, иногда рыбу. Про грибы и ягоды говорить нечего: немыслимые деликатесы.
Сколько воспоминаний, а всё больше о еде, хотя и других событий хватало: друзья, подружки. Мальчишки в ту пору с ней неловко дружили, изображая большую любовь.
Смехотища. От горшка два вершка, а туда же – целоваться им давай. А что? И целовались.
И в куклы играли.
У Степаниды под кроватью заветный чемоданчик был, коричневый, картонный такой. В нём самые дорогие для неё вещи лежали. Вырезанная из коленкора кукла с приклеенными из льняной пряжи волосами, раскрашенная настоящими красками; целая стопка бумажной одежды для неё, мебель, выстроганная из деревяшек, разноцветные фантики от конфет, переливающиеся кусочки стекла и много других драгоценностей.
Не очень часто получалось играть, тогда заботы в семье дети и взрослые поровну делили, но иногда приходилось.
Степанида любила вынимать и раскладывать свои “секретики” в тишине и одиночестве, чтобы ни с кем не делиться, чтобы не отняли ненароком, ведь так не просто было всё это богатство собрать.
Только не часто баловала она себя играми и развлечениями, больше по хозяйству: прибраться, постирать.
Хоть и маленькая была, когда война началась, двенадцать минуло, а кроме неё дом вести некому: мамка то на заводе работает, то увезут окопы копать или ещё чего для фронта делать.
Домой мама едва живая приползала, иногда даже есть отказывалась, так уставала. Да и кушать толком нечего было, особенно зимой. В животе всегда урчало, зубы шатались. Хорошо, умные люди присоветовали еловые и сосновые иголки варить да отвар этот пить по стакану в день, а то к весне можно совсем без зубов остаться.
Выжили, слава Богу. Не верующие были, но мамка с оглядкой частенько свечку зажигала перед ночью и тихо молилась без слов: на коленях стояла, глядя на портрет папки, крестилась и поклоны била.
Степанида тоже пробовала молиться, но не поняла для чего это нужно: ничего же в итоге не происходило, видно у взрослых всё иначе, чем у детей.
В пятнадцать лет, ещё война не закончилась, пришлось Степаниде тоже на завод идти: мамка вконец изголодала, кашлять начала, бледностью покрылась, еле ходила, но деваться некуда – трудилась, чтобы с голоду не помереть, да и кто даст в военное время зазря прохлаждаться, хоть и болеешь.
Оформилась Степанида в мамкин цех, сначала подсобницей, потом на токарный станок выучилась. Рабочий паёк стала получать, мамку подкормила, вылечила.
Наверно вся болезнь от голода и случилась.
Как стала мамка кушать побольше, порозовела, оклемалась. Жить проще стало, только времени не оставалось свободного.
Вытащит, бывало, Степанида заветный чемоданчик, раскроет, дотронется до богатства и снова под кровать задвигает. Недосуг.
К тому времени она уже округляться начала, приобретая едва заметные, но выразительные женские формы: выпуклые бёдра, осиную талию, выступающие ягодки грудей, пухлые щёчки, девичий румянец и пронзительный взгляд.
Мальчишки, хоть и уставшие, голодные, но энергичные и подвижные после рабочей смены, начали уделять ей знаки внимания: от желающих проводить до дома отбоя не было. А то ещё петушка на палочке преподнесут или конфеты подушечки.
Несколько раз в кино приглашали. На танцы она ходить наотрез отказывалась: мамка не велела, строго настрого наказывала беречь девичью честь. А провожать дозволяла: почему бы нет?
С мальчишками было интересно, особенно кто рассказывать умел. И целоваться пробовала. Так, чуточку… Толком не разобрала, но поняла, что сладко: сердечко из груди выскакивало, тепло по всему телу разливалось и такое блаженство чудилось – объяснить невозможно.
Дольше всех за ней Федька Хромов ходил. С ним интереснее было, чем с другими.
Ухаживал, даже стихи читал. Одеколон дарил. От его близости пуще прочих у Степаниды жар шёл. Как дотронется – по телу дрожь. Было дело, чуть в обморок не падала, до чего хорошо становилось. Только судьба распорядилась по-своему, не спрашивая её желания и согласия.
Как-то под вечер, после смены, Федька проводил Степаниду, расцеловал в лоб и в нос, попрощался и счастливый поскакал от неё вприпрыжку, додумывая и выстраивая линию будущего.
Через полчаса или около того, пришёл мастер цеха, Петр Ефимович – инвалид. Одна нога у него сухая была после ранения.
Скакал обычно мастер по цеху козлом. Он и похож был на это несуразное животное: жидкая бородёнка, реденькие засаленные волосы, сбитые в калтуки, малюсенькие глазки, залысины.
Сколько ему лет было, определить сложно, но никак не меньше сорока. В тяжёлое военное время и такие мужики в тылу на вес золота были. Этот же до сих пор не при хозяйке: слухи ходили, что большой любитель женской ласки, но задарма и без обязательств.
Может, и напраслина, кто знает: кругом одни солдатки, каждая для себя мужика сберечь пытается, не потому ли оговаривают?
