Когда над Верном властвовали подобные настроения, ему казалось, будто он заточен в темном туннеле и впереди ничего, кроме тьмы. Бесконечная ночь с кратковременными вспышками света.
«Свет? – думал он сейчас. – Какой на хер свет? Я днем даже выйти не могу».
И тогда приходили мысли:
«А чего париться? На кой вообще ляд париться? Ты что, свое не отжил?»
К поверхности коварно подступал соблазн уйти в пламенных лучах славы. Подзаправиться жирами и рвануть прямиком на Белл-Чейз. Налететь, устроить им выжженную землю, прямо по полной. Посмотреть, сколько он разнесет, прежде чем флот сорвет брезент с тяжелой артиллерии.
«Епт, а ведь я, наверное, выжег бы эту базу с лица земли».
Верна забавляло представлять, какое же тогда поднимется бурление говн всемирного масштаба. Людишки ж, ей-богу, пообделаются. Вашингтон затрепещет от ужаса перед неизбежным драконьим переворотом. Камня на камне не оставят, это уж точно.
Вот, собственно, где Вернова воинственная фантазия теряла запал. Если он устроит себе пламенную показуху и проредит вооруженные силы, то можно последний четвертак поставить, что государство в поисках новых потенциальных угроз обшмонает все уголки света. И если Верн не последний, если где-то прячутся его братья и сестры, то своим поступком он обречет на гибель заодно и их. Или, что хуже, их поймают живьем, подвергнут целому ряду беспардонных опытов.
А еще на нем явно сказалось свежеиспеченное пацифистское кредо Вакса – потому как Верн больше не наслаждался убийством людей так сильно. Алая пелена слегка рассеялась. Он уже больше столетия не впадал в беспричинное буйство, хотя, как Верн понимал, на каждое буйство таки находилась причина, если докопаться, так сказать, до истока этой реки. Верн убивал только для того, чтобы выжить, и тем не менее уже почти восемь лет был «чист» – с тех самых пор, как тот мудак-охотничек таки обнаружил то, что искал.
«Пока заводить табличку с перекидными листами, – подумал Верн. – Мол, “Никаких убийств за – 2923 – дня”».
Так что – никаких налетов на военно-морские базы.
Однако Верн все равно время от времени отчаянно жаждал просто не существовать. И пережить такие времена, прежде чем этот приступ уныния кончится, ему явно предстояло еще множество раз.
Он уже пытался добиться желаемого. В свое время он обнаружил, что шея у него слишком крепкая для любого сочетания веревки и падения. От смертоносной белладонны его разве что до дрожи в коленях пронесло. Мозги тоже не вышибить – пуля никак не пробьет черепушку. Зато, затолкав кремневку в нос, умудрился повредить пазухи. Еще Верн пробовал спрыгнуть с высоты, но перед ударом трусил. Однажды – это случилось на сотню футов позже нужного и он заработал себе на пару десятилетий перелом плеча. До сих пор то и дело ныло.
Честно говоря, выходит как-то многовато боли и маловато толка.
Или выходило. До этого часа.
Потому как Вакс поручил ему уничтожить заветный саквояж – на случай, если какой дебил его найдет и решит, что в склянках афродизиаки. Саквояж убойных игрушечек, под завязку забитый несущими смерть штуками, передававшимися из века в век. Обычно Ваксмену не приходилось лезть за подходящим орудием слишком глубоко, но пару-тройку потайных карманов он держал – на всякий. Разумеется, могвай умел нашинковать человека лучше многих, но еще он мог подбросить в ухо паразита или мазнуть ядовитой бактерией шею – словом, провернуть любую изощренную, неуловимую проделку. Верну иногда казалось, что могвай находил истинное наслаждение именно в зловещей стороне дела, но в последнее время Ваксмен утратил азарт по части человекоубийства. Он сохранил саквояж – мало ли что, не предскажешь, – а теперь Верн прятал его в водонепроницаемом мешке, с которым и приплыл. И еще он знал, что внутри хранится нечто, способное прикончить и его, потому что об этом когда-то упоминал Ваксмен, может, лет пятьдесят назад, когда только начал собирать сию коллекцию.
Верн помнил первый день, когда Ваксмен шлепнул саквояж на оранжевый ящик, служивший ему столом еще до того, как могвай заделался антикварщиком.
«Видишь, Хайфаэр? – спросил он, будто саквояж не лежал у них прямо перед носом. – Мой наборчик для убийства. Ибо сам знаешь, если не хотим помереть, людей придется гробить».
«Аминь, брат», – отозвался Верн, ведь правдивее слов еще не слышал.
Саквояж тогда был еще в зачаточном состоянии, но Ваксмен, тем не менее, выложил на импровизированный стол неплохую подборку. Ножи, склянки, завернутые в салфетку таблетки.
«До фига барахла, – прокомментировал Верн. – Набились как толпа клоунов в клоунскую машинку?»
Разговор имел место в те времена, когда Верн постоянно вворачивал шуточки про цирк, чтобы побесить Ваксмена – учитывая то, откуда и как он спас могвая.
«Поди на хрен, Хайфаэр, – отмахнулся Ваксмен. – Видишь ли, как раз из-за таких комментариев у меня появилась вот эта прелесть».
Упомянутой прелестью был маленький брикет из грязи и трав, обернутый листом крапивы и вощеной бумагой поверх, из-за чего казался вегано-хипстерским батончиком. Коим он, правда, вовсе не был.
«Драконья пагуба, – объяснил Ваксмен. – Потому как драконы – мудаки, которые решили, мол, почему б не поиздеваться над своими могваями, когда пожелается. Предупреждаю, Хайфаэр, я не одобряю такое обращение и не стану его терпеть».
Что, вроде как, поставило их на равных.
И теперь, семьдесят лет спустя, когда дракон и могвай сблизились, на столе перед Верном лежала драконья пагуба.
«Вот так просто, – рассуждал Верн. – Затолкаю эту малявку себе в глотку, залягу в болото, и пусть Ваксова пилюля делает свое дело».
В болото – чтобы тело никогда не нашли.
И, зародившись, эта мысль отказалась его отпускать. Две недели назад он был драконом, готовым ради выживания убить любого, а сегодня сидел в кресле, присасываясь к бутылке водки – существо, неспособное придумать ни единой, мать ее, причины жить.
«Драконья пагуба, – повторил тогда, давно, Верн. – Звучит больно. Та еще душегубка, небось».
Вакс усмехнулся, блеснув рядами острых зубов.
«Нет, сэр, никакой боли. Маленько словишь кайф, может, помелешь какую-нибудь чушь, а потом вздремнешь – и не проснешься. Оно мне не надо, чтобы дракон под судорогами в последние минуты успел мой старый зад подсмолить».
«Никакой боли, – думал Верн теперь. – Просто вздремнуть».
Привлекательно.
Подремать.
Что еще ему оставалось? Жить на гребаном болоте, пока залетный турист не сфоткает?
Нет. Лучше уйти на своих условиях.
«Своих условиях? Сгнить и разложиться в болоте, когда прежде мы господствовали над небесами?»
А все.
Уже давно все. Люди позаботились. Пора наконец взглянуть правде в глаза. Эре драконов настал конец – и настал он черт знает когда. Верн был что тот единственный в мире чувак, упрямо слушающий музыку на кассетах. Такую херню уже не вернуть.
