— Барыня ожидают, — сказал лакей с почтением и закрыл дверь, отсекая от нас звуки зябликовской истерики. — Извольте пройти в кабинет.
Эхо шагов возносилось к потолку вестибюля, люстра горела желтовато, еще более походя на созревший гигантский прыщ. В коридорах пахло паркетной мастикой, на подоконниках лежали детские игрушки и книжки с картинками, воспитанники, скорее всего, готовились отойти ко сну, учебное крыло пустовало. Дверь директорского кабинета была приоткрыта, лакей указал на нее, поклонился, предлагая мне войти. Мадам Фараония подняла голову от документов:
— Гелюшка, я так и знала, что ты не уедешь!
Квашнина встала из-за письменного стола, распахнула объятия. Я бросилась к ней, прижалась, вдыхая присущий чародейке запах жженого сахара, и отчаянно разрыдалась.
— Елизавета Афанасьевна, вы моя последняя надежда!
— Ну, ну, милая… ну, ну…
Фараония повела меня к уютно горящему камину, усадила в креслице перед низким столиком, дала в одну руку носовой платок, в другую — рюмочку с малиновой наливкой. Это было ошибкой, в расстройствах я телом не владела, попробовала одновременно пить и сморкаться, облилась липкой жидкостью, испачкала красным платочек.
— Эк тебя разобрало! — налив сызнова, чародейка поставила рюмку на столик. — Ну, рассказывай. Почему не уехала? Что стряслось?
Запах жженого сахара усилился, артритные пальцы чародейки сплели в воздухе аркан, и мундир мой очистился от грязи, а платочек вернул девственную белизну.
Сильна в волшбе тетка, ох как сильна.
Одобрительно шмыгнув носом, я начала свой рассказ. История, изложенная с самого начата, с письма, пришедшего на адрес столичного приказа, времени заняла изрядно. Приходилось еще постоянно отвлекаться на уточнения.
— С того света? А как чародеи твои про то поняли? — спрашивала Фараония. — Всевидящее око? Некромант?
Я отвечала подробно и не таясь, Квашнина охала, ахала, всплескивала руками, опрокидывала в себя наливку, вытирая ладонью губы. Часть рассказа, касаемая событий в тереме Бобруйских, заставила Фараонию расхохотаться.
— Гаврилу любовница супруги порешила? Нинелька-затейница. А Манька успела за пристава замуж выскочить и даже пузо нагулять? Как же ты, Попович, барышня молоденькая, этот клубок умудрилась распутать? Восторг, чистый восторг.
О многом директриса и без меня знала: и о припадках Нюты, и о карточной игре барыни Бобруйской. Про графа приснопамятного даже слыхала кое-что, то есть сочетание имени Теодор и титула ей было знакомо, вот только сейчас она не припоминала, в какой именно связи.
Краснея от стыда, я рассказала о визите в приказ, о коллегах-предателях, о фартовом Тузе, о высокомерных гну мах, связанных клятвой, о Герочке, который сейчас бродит под окнами богадельни. И с каждым сказанным словом мне становилось чуточку легче. Пожилая чародейка была перфектным слушателем, именно таким, который был мне, переполненной обидой и отчаянием, надобен.
— Вот и получилось, что Крестовский меня будто бы для охраны Марии Бобруйской оставил, а сам… — закончила я со всхлипом. — И что теперь делать?
— Ты совета хочешь, или помощи?
— И того и другого, а в-третьих, понять хочу.
— Что понять?
— Все. Мотивы начальства, причину, по которой он на самопожертвование решился, ошибки свои.
— Ну, ошибка твоя одна, — хмыкнула женщина, — слепое доверие. Ты без вопросов и сомнений приказы своего чародея исполняла.
— Нас ведь подслушать могли.
— Я не про нынешнюю ситуацию, а вообще. Ты, Геля, не просто сыскарь, а сыскарь-чародей, а в волшбе разобраться не удосужилась. Поэтому сейчас и не понимаешь, что к чему.
— Меня, Елизавета Афанасьевна, другому учили.
— Чему, например?
— О том, в чем не разумею, у специалистов советов спрашивать.
— Вот тебя и бортанули, разумницу. — Фараония кряхтя поднялась из кресла, достала новый графинчик. — Хорошо, я есть, не оставлю в неведении.
Мне пить не хотелось, полная рюмочка стояла нетронутая. Квашнина, задумчиво повертев в руках графин, вернула его в шкапчик и неожиданно спросила:
— На Семене твоем, когда он в Крыжовень приехал, никаких необычных украшений не появлялось?
— Кольцо, — ответила я удивленно, — на безымянном пальце, навроде обручального…
— Вот все и сошлось! — Квашнина плюхнулась в кресло и закинула ногу на ногу, подняв нижними юбками пенную волну. — Семушка твой большую часть сил кольцом запечатал, чтоб их на эту хтонь направить при случае.
— То есть он заранее к битве готовился?
— С первого дня.
Испытав облегчение от того, что колечко Семена оказалось вовсе не от Головиной, я немедленно устыдилась. (Недостойная бабья ревность, Попович!) И с удвоенным вниманием далее слушала Елизавету Афанасьевну.
— Почему он именно сегодня на битву решился? Тоже не тайна за семью печатями. Гнумы чародею о приближении беды сообщили. Может, некромант своими подземными щупальцами до Степановой могилы смог добраться. Оттого и спешить пришлось.
— И что теперь?
— Будем надеяться, что сил Семену Аристарховичу для магического перехлеста хватит.
— Предположим, хватило. Дальше?
— Хтонь закуклится, чародей при ней роль печати исполнять останется. Твои коллеги из столицы приедут, магический фон зачистят, оставшихся без командира упырей упокоят, над Блохиным обряд проведут. Хорошо все кончится. Гнумы еще алебардами своими побряцают.
— А Крестовский?
— Что — Крестовский? Такая его доля чародейская, знал, на что шел. Да, чуть не забыла. Григорий Ильич ото сна воспрянет…
— Зачем, — перебила я Фараонию, — некроманту именно Семен понадобился? На чем уверенность, что хтонь его на расстояние перехлеста приблизит, основывалась?
— Крестовского призвала сила земли, та же, что и Блохина. Судя по твоему рассказу, из Семена сосуд для сущности может даже лучше получиться. Потому что живое тело всяко вкуснее дохлого. — Квашнина задумчиво пожевала губами. — Граф Теодор… Конечно! Помнишь усадьбу, возле которой тело пристава обнаружили?
— Усадьба генерала Попова, — приподняла я брови.
— А звали его как раз Теодор. Теодор Васильевич Попов! Стой, куда побежала?
— Коляску одолжите? — обернулась я с порога.
— Погоди! — Фараония со скрипом поднялась. — Одну не пущу, вместе поедем.
Именно этого предложения от Елизаветы Афанасьевны я и ожидала. Директриса призвала колокольчиком лакея, велела запрягать, распахнула дверцу смежной гардеробной комнатенки, где вперемешку с одеждой лежали на полках и подставках разнообразные предметы чародейского мастерства.
— Я тебя, Гелюшка, прекрасно понимаю, — говорила Квашнина, надевая богатую горностаевую шубу, — сама молодая была, что такое любовь девичья, прекрасно помню.
