Лавочка гравера оказалась закрыта. Не просто даже закрыта, витрина была поверх ставней заколочена крест-накрест досками. Не желая верить в неудачу, я пробежалась до «Фотографического храма искусств Ливончика», чтоб убедиться, что и это заведение покинуто.
— Ваше высокоблагородие, — догнал меня испуганный Зябликов, — что случилось?
— То, чего следовало ожидать, Геродот, — пнула я крылечко, — то, что всем нерасторопным болванам, навроде меня, причитается. Ступай за коляской, к кузнечным мастеровым поедем.
Зябликов рысцой устремился по направлению к ресторану, на двери за моею спиной звякнул колокольчик.
— Геля! — Соломон Леевич втащил меня внутрь. — Зачем ты здесь?
Ставни не пускали в салон ни единого солнечного лучика, носатое лицо гнума освещалось красной фотографической лампой, которую он держал в руке.
— Имущество-то свое упаковал уже, дядюшка?
— А что я, по-твоему, делать должен?
— Да делай, что тебе угодно.
— Пришла зачем?
— Да какая разница? У тебя же времени, поди, ни минуточки нет, скарб ждет. Беги, Ливончик, спасайся.
Гнум шмыгнул носом.
— Уезжай из города, Попович, пережди, пока чародеи меж собой разбираться будут.
— Где?
— Так у неклюдов, в таборе. Они наших всех примут беженцев, по договору стародавнему меж нашими народами, скажешь, что от меня.
— Нет, Ливончик. Я не про то спрашиваю. Где логово вашего главного упыря?
— Эх, Геля, — вздохнул гнум, красные отблески лампы пробежались по пустому помещению, — не стоит тебе туда соваться.
— Это я сама решу. Где?
— Ну придешь ты к барину, дальше что?
— По ситуации. У него мой любимый… начальник то есть.
— Рыжий чародей? Дворкин мне рассказывал, он чешуйку…
— Об этом второй вопрос. Для чего она надобна?
— Так для сплава.
— Это понятно. Что за сплав? Оружейный?
Может, Семен собирался изготовить специальный клинок против главного упыря, но потом решил, что не успеет? Достав из сумочки артефакт, я показала его на ладони.
— Так любимый… кхе-кхе… начальник тебе чешуйку преподнес?
Это «кхе-кхе» мне вовсе не понравилось, и тон вопроса, сочувственно-грустный, и повлажневшие глаза собеседника.
— Дядя Моня!
— Сразу видно, не в гнумьих традициях тебя маменька воспитала. Для кольца это сплав, для обручального.
— Что?
— Обычай такой. Когда парень девицу замуж зовет, эту блес гюшку преподносит, ежели гнумка согласная, она подарок берет и кует колечко суженому. Неужели ты не знала? — Ливончик вытер рукавом глаза. — Трогательно так, мочи нет. Он тебе, дурынде, в любви признался, думал, приличную гнумскую барышню перед собою видит, а ты не поняла даже.
То ли мне сейчас морочили голову, то ли Семен Аристархович мою гнумскую семейственность несколько больше реального воображал. И, положим, чешуйку мне не преподнесли, я сама ее со стола во время допроса стащила. Маменька тоже еще… Как можно было дитятку о таких важных вещах не поведать? За родителя моего покойного она по людским законам выходила, в церкви венчалась, но все равно…
— Колечко ковать собственноручно надобно? — спросила я, пряча чешуйку обратно.
— Непременно самой. И как расплавишь, в котел крови своей капни, это уже не обязательно, но примета такая, чтоб любовь крепче в браке была.
— А прочие ваши мастеровые тоже из города подались?
— Ты немедленно, что ли, ковать собираешься? — Ливончик шмыгнул носищем жалобно.
— Так спрашиваю, из любопытства.
— Не осталось нынче в Крыжовене гнумов. Мы беду страшную лучше прочих чуем.
Со вторым он не врал, что касаемо первого, были у меня сомнения. В салоне, то есть в главной его комнатенке, мы с Ливончиком были одни, но из-за двери доносилось время от времени некое шебуршание, слышались низкие мужские голоса и лязг стали. Беженцы? Ну-ну. Насколько я успела прознать, гнумское население Крыжовеня составляли сплошь мужчины. Взрослые, холостые, бездетные и более-менее, по обычаям своего народа, вооруженные. Чародеями они не были в нашем человеческом понимании, но магией своей обладали.
Фотограф Ливончик, гравер Дворкин и еще пара десятков отважных воинов. Про самопожертвование Семена они знают, к чему-то готовятся. К битве? К войне?
— Где логово, дядюшка? — требовательно спросила я. — Все равно ведь узнаю, только времени займет больше.
— Не твоя это битва.
— Моя, даже больше чем ваша. Я…
— Мы клятву давали тебя в дело не мешать.
— Кому? Крестовскому?
Соломон покачал головой. Скрипнув зубами от бессилия, я подумала, что и здесь его превосходительство постарался все ниточки оборвать, не верил в мое послушание, правильно не верил. А я, дура наивная, ему доверяла, на целый день отпустила делишки тайные обтяпывать. И на что этот мизогин подаренное время использовал? На альянсы? На то, чтоб меня из игры вывести? Ладно, не время страдать. Клятвы мне не пересилить, но, может, удастся ее немножко обойти.
— Хорошо, — пожала я плечами, — в драку не полезу, но помощь-то оказать не запрещается? Тыловую, так сказать, поддержку?
— В церковь сходи.
— Чего?
— Помолись за чародея своего, женщина.
Перфектно! Как мне изящно на мое место только что указали. Ступай, баба, молиться, больше толку от тебя нет. И это говорит мне гнум, представитель расы, где женщины столетиями наравне с мужчинами сражались плечом к плечу! Все-таки некомпактное проживание размывает обычаи малых народностей империи.
Ну погодите у меня, носом землю рыть буду, но цели добьюсь! Соратник мне нужен разумный, в чародействе поднаторевший, с которым Крестовский ни о чем договориться не успел. Не соратник даже, а соратница. Потому как к противоположному полу доверия у меня вовсе не сохранилось. Умная женщина-чародейка? По счастью, знакома я с персоной, полностью описанию соответствующей. К ней и отправлюсь.
На улице уже некоторое время Геродот Христофоровович выводил тенорком:
— Ева! Госпожа моя! Ваше высокоблагородие!
Я подтолкнула Ливончика к внутренней двери.
— Ступай, мне сцена нужна для представления.
Дождавшись его ухода, я вывалилась из салона на руки Герочки.
— Нет никого! Все ушли, крысы трусливые.
Зябликов бросил пытливый взгляд в дверной проем.
— С имуществом?
— Гнумы свое имущество обожают, — сообщила я гадливо. — Сквалыги малорослые.
— А зачем вам, ваше высокоблагородие, гнумы понадобились?
