— Моя девочка! — ласково обнимает она меня, и я вдруг чувствую, как глаза начинает пощипывать. Черт его знает, что со мной творится в присутствии этой семьи. Все мои убеждения враз рассыпаются, и все чего мне хочется — это вновь сидеть у них на балконе, аккуратно собирать семечки из-под арбуза в кулёчек и распевать с Наташкой песни про любовь и измену, про судьбу и нелегкую женскую долю. Снова почувствовать себя одной из них.
— Какая ж ты стала! Как француженка, да, доча? — обращается к Наталье Тамара Гордеевна и по старой привычке смачно расцеловывает меня в обе щеки.
За восемнадцать лет Тамара Гордеевна немного погрузнела, вокруг глаз и губ пролегли морщины, которых раньше не было, а в волосах засеребрилась седина, которую она упрямо не желает закрашивать. И не надо, думаю я. Это очень красиво и характерно — настоящая соль с перцем, подстать ее характеру.
Чем дольше я смотрю на неё, тем больше понимаю, как к лицу ей годы — глаза все того же удивительного фиалково-синего цвета смотрят с прищуром, остро, а высокая прическа уложена волосок к волоску. Вот кто настоящая примадонна, думаю я. Вернее так — если Наташка у нас признанная царица, то Тамара Гордеевна — гранд дама, королева-мать.
— Чего ж не приезжала, а, Полиночка? — нараспев растягивая гласные, продолжает Тамара Гордеевна, и я опускаю голову, потому что мне нечего ответить на этот вопрос. Мысль о том, что и вправду, стоило бы наведаться к тем, кто заменил мне семью, пока моя настоящая была занята скандалами, разводами и разделом имущества, упрямо закрадывается в голову, вызывая непривычный укол стыда.
— Сама не знаю, — пожимаю плечами я, часто моргаю ресницами, чтобы согнать непрошеные слезы. — Дурочка потому что.
— Ну что ты, что ты! — сочно и раскатисто смеётся Тамара Гордеевна. — Не надо себя оговаривать! Главное, ты приехала, и сразу пришла к Наташеньке в гости. Не забыла нас.
Ага, конечно, пришла, думаю я, снова стыдливо потупив взгляд. Приползла с полночными криками и пьяным дебошем.
— В гости к нам придёшь на выходные? Посидим, чаю попьём, погутарим о своём, о женском. Всё как раньше, да, Наташа?
Наташка, в присутствии матери все более напоминая себя школьницу, послушно кивает головой и берет меня под ручку. Совсем как в школе, чтобы показать, какие мы подружки не разлей вода.
— А я пригласила уже Полинку, на завтра.
— На завтра — хорошо, а вот на воскресенье — ещё лучше. Так я пирог испеку, с ягодами, только с грядки. Бориса вот отправлю на дачу, а то завтра, боюсь, не поспеет. Да, Борис? — в голосе Тамары Гордеевны прорезаются требовательные нотки.
С чувством ещё большего смущения понимаю, что за всеми Никишиным, как всегда, совсем не заметила дядю Борю. Борис Олегович, по обыкновению, теряется на фоне жены и дочерей, как теряется в ярком пламени сухая веточка, которую огонь враз сжигает, превращая в серый пепел.
— Дядь Борь, здрасьте! — радостно говорю я, глядя, как он выныривает из-за плеча Радмилы, которая в свои тринадцать уже догнала его по росту.
— Полинка! Полинка, здорово! — его все ещё усыпанное светлыми веснушками лицо расплывается в улыбке, лоб бороздят морщины — но делают его только добрее и даже беззащитнее. Некогда рыжеватые волосы теперь совсем седые, а нос украшают очки — дядя Боря с годами ещё больше стал похож на профессора, на рассеянного чудака из американских фильмов про наивных и добрых изобретателей. Не зря я считала его самым умным из всех, кого встречала в детстве. Даже умнее учителя математики — только дядя Боря сумел найти ошибки в классной работе, в объяснении какой-то мудреной теоремы. И помог мне доказать это, получив пятерку с плюсом и возможность поехать на олимпиаду по геометрии, которую я с позором провалила. Мы долго ещё вспоминали этот случай и смеялись, планируя на следующий год соорудить что-то вроде переговорного устройства, как в фильме про Шурика.
Дядя Боря всегда любил старые советские фильмы и мы частенько их смотрели вместе, разбирая на цитаты, если его девчонки не хотели тратить время на всю эту «чушь».
— Да что ж ты ей руку жмёшь, как партработнику! Мог бы и обнять девочку, не чужая же! Что за привычки, бьюсь, бьюсь с тобой — и все без толку! — тут же урезонивает его Тамара Гордеевна, и я понимаю, что за последние восемнадцать лет в семье Никишиных ничего не изменилось.
— Ничего, ничего, дядь Борь, это так принято! Все нормально, — успокаиваю я его. — Это теперь «деловой этикет» называется. Рукопожатие — как универсальный способ поздороваться. А обниматься или ручки целовать нельзя — могут посчитать за харрасмент.
— Что? — недоверчиво и близоруко жмурится дядя Боря. — Какой ещё херасмент?
— Харрасмент, деда! — возмущённо поправляет его Злата. — Домогательства мужчин к женщинам! С этим сейчас все на свете борются! Как можно такое не знать?
Опа-па, как сказал бы Дэн. А кто это у нас тут юный бунтарь в клане Никишиных? Ох и нелегко же придётся Наташке с этими настроениями, если характер у Златы как у всех в семье — упёртый и страстно увлекающийся.
— Привет, — говорю, немного наклоняясь к ней. — Злата? Это откуда ты знаешь про харрасмент?
— Да вот, начиталась всякого, — возмущается Наташка, грозя девочке пальцем. — Стыдоба одна, вбила себе в голову чушь какую-то.
— Ничего, ничего, — успокаиваю ее я. — Злата просто старается быть в курсе всех новостей, чтобы и вам о них рассказывать, да? — и заговорщически ей подмигиваю, глядя, как она расплывается в улыбке в ответ.
Мы знакомимся с Радмилой, чей голос — глубокий, грудной, сразу наталкивает меня на мысли о том, не занимается ли она вокалом, а если нет — то почему. Никишины наперебой начинают гудеть и рассказывать мне, что Радмилка мечется из стороны в сторону, говорит, что ищет себя, а проще говоря — дурью мается. И рисовать пробовала, и стихи писать, ни на чем одном не может остановиться.
— И ничего, — защищаю я дочь брата цыганского барона, которая смотрит на свою семью со смесью обиды и надменности, помимо воли присущей взгляду ее миндалевидных глаз. — И пусть пробует. Будет расти разносторонне развитым человеком! Да, Радмил?
Радмилка — самая немногословная из всего буйного семейства, но выразительность ее взгляда говорит лучше любых слов. Она благодарно кивает мне в ответ, и мы договариваемся, что в воскресенье я возьму с собой камеру, поснимаю её и девчонок — дома и на улице. Может, Радмила после этого, вообще, в фотомодели пойдёт.
— Ещё Алунику с собой возьмём! — добавляет Злата. — Пусть она маленькая, но ее нельзя унижать из-за этого! Ее и так сегодня соседям оставили. Это несправедливо!
Сочувствующе смотрю на Наташку, лицо которой от этих высказываний идёт багровыми пятнами, и громко смеюсь, напрочь забыв о необходимости бодриться кофе с коньяком.
В окружении Никишиных мне хорошо и уютно, и пить, чтобы отвлечься от происходящего, смысла нет.
Словно в насмешку над моим умиротворённым настроением нашу тёплую компанию разбивает появление ещё одной гостьи, вызывающей желание опустошить остатки в стакане одним глотком. Теперь это завуч школы, Римма Альбертовна, которую помню и я.
