Так оно и вышло, и слова Эмельки только подтверждают это:
— И она как разоралась на меня, теть Поля… Это какой-то ужас был, я ее никогда такой не видела. Чуть не отлупила, только Злата с Радмилкой защитили. А она и им всыпала по первое число, заперла нас всех в комнате, и говорит — сидите тут, распоясались! Ни с кем из вас, нельзя по-человечески, всех под замок посажу, и только что не так — ремня дам. Еще прадед, говорит, из хутора приедет, всем мало не покажется. Ну, мы посидели немного, а потом… Есть же хочется. Обедать было пора, и мне к Денису бежать. У него тут после первого Крискиного поста такое творилось… Люди пришли требовать ответа за то, что он организовал, окна вот побили, чуть бардак внутри не устроили. Пришлось хозяину звонить, серьёзных людей подключать… Дядь Коля наш, который самый главный самогонщик, за Деню вписался, своих мужиков охранять кафе поставил. А хозяин злой, говорит, выгонит Дениса, как вернётся, так что у нас, теть Поль, тоже — такие неприятности… Но дядь Коля и его братва пообещали вступиться за Дениса, так что, может, и не выгонят… Может, обойдётся все. Как я могла его в таком положении оставить и дома сидеть? Вот скажи, ты б смогла?
— Нет, Эмелька. Не смогла бы.
— Вот и я не смогла… Тебе водички дать еще? Держи, а то что-то тебя опять трясёт и такая бледная… Теть Поль, тут у тебя с рукой…. Короче фигня какая-то, я не знаю… Я Дениса позову, пусть скажет, что делать… Я уже все рассказала почти, вот… давай стакан тебе подержу и позовём их… Пусть ещё таблетку принесут, а то тебе так больно, наверное, ты еле терпишь и держишься.
Говорить ей о том, что меня еще не отпустил аффект и действие болеутоляющего здесь ни при чем, я не хочу. Пусть думает, что я в большем порядке и почти пришла в себя.
— И я, значит, собралась по-тихому из дома уйти, ну, сбегать к Денису на часок хотя бы. А потом сразу домой. А мама меня на кухне подсекла, как раз, когда я телефон искала — она и мобилку у меня забрала, и у девочек тоже. Я думала, она меня прибьёт, теть Поль. Вот как тебя — думаешь, мне принято на это смотреть и понимать, что это моя мама наделала… Она же добрая у меня, хорошая. А тут… Как подменили, и я ее боюсь. Особенно, когда узнала, что я про вас с дядей все знала и не сказала им.
— О как… — несмотря на то, что ее рассказ становится все более напряжённым, чувствую, как меня начинает клонить в сон. — Как так вышло?
— Я проболталась, — виновато шепчет Эмелька. — Хотела уговорить ее, что ничего страшного, чтоб она не накручивала себя. Говорю, я тоже, когда узнала, была в шоке. А потом с дядей поговорила — он ни за что от своего не отступится, не ругайтесь с ним, говорю. Сами ж знаете, какой он упрямый. Как бы чего не вышло, чтоб всем плохо потом не было. А она послушала меня, мама… И как началось… Капец полный был, в общем… Тогда она меня из дома и начала выгонять. Ах, говорит, ты знала и не сказала. Ты с ними заодно, против семьи? И сейчас натихаря собираешься бежать, ябедничать на нас? Так собирайся и улепётывала, раз такая умная, говорит. Чтоб я тебя не видела, не дочка ты мне больше.
— Эмелька, это она несерьёзно… Она уже сто раз пожалела о своих словах, — опять же, узнавая Наташку в каждом слове, которое может быть сказано в запале, я снова понимаю, каких дров она способна наломать, когда ее несёт.
— Да я знаю, теть Поль, — голос Эмель дрожит, воспоминания о сказанном матерью ломают ее напускную взрослость и спокойствие. — Но мне-то… Мне от этого не легче. На меня всю жизнь половина родни как на чумную смотрит… Да ты и сама знаешь. На хутор ездить нельзя — прадеду Гордею я не такая, из турков, а он турков не любит… Родня отца со мной тоже не общается, потому что живу неправильно, непокрытая хожу, Аллаху ихнему не молюсь и все такое. А тут еще и мама — не дочка ты мне… Даже она от меня отказалась. Пусть несерьёзно. Пусть в запале. А я… я не могу этого ей забыть, теть Поль. Ну, я и ушла, к Дэну. Дверью хлопнула и ушла, только телефон взяла с собой. И не вернусь к ним. Не хочу. Надоело потому что. А Дэн меня сразу принял и никуда не выгонял. Хоть один человек есть, кому я… я такая.
Я очень хочу ей сказать, что она «такая» не только для Дэна, что в ее жизни будет еще много людей, кто будет ею восхищаться без всяких задних мыслей. Что родители иногда говорят то, что ранит и бьет сильнее, чем слова всех посторонних вместе взятых — а потом съедают себя заживо, не имея возможности вернуть время вспять.
Вот и Наташка — теперь ясно, что караулила у кофейни она совсем не меня, а Эмельку, и что так набросилась потому, что не смогла сдержаться — я вернулась в ее жизнь после восемнадцати лет молчания, совратила ее брата и украла у нее дочь. За такое она, учитывая ее состояние, могла и убить. И мне действительно повезло. Повезло, что меня нашёл и вытащил Дэн, что все обошлось травмами и синяками, может парочкой вывихов, но побои заживут и затянутся. Как затянется обида Эмельки на мать, как заживет возмущение и злость ее семьи на меня и Артура.
Но всё это несказанным остается только в моих мыслях, ставшими похожими на мягкий кисель, и обрывки рассуждений перекатываются по ним легко, как пух, пока мои веки тяжелеют все больше и больше.
И, слегка прислонившись к чему-то мягкому — то ли это спинка стоящего рядом кресла, то ли плечо Эмель, я ненадолго забываюсь.
Мое сознание требует полнейшего спокойствия, чтобы немного восстановиться.
Просыпаюсь я очень быстро. Так быстро, что снова не могу понять, что это было — сон или неглубокий обморок. Кажется, прошла буквально минута, я даже не успела забыться. Мне не нужно вспоминать, где я и что случилось, почему все тело будто налилось свинцом.
Я сижу в плетёном кресле, в том самом, которое выбрала у самого уединённого столика во время первого свидания в этой кофейне с Артуром. Кажется, это было так давно, совсем в другой жизни. И Артур тоже здесь, как тогда. В первые секунды я совсем не удивляюсь, воспринимая его появление как отголосок беззаботных дней, когда мы только познакомились, и главной проблемой между нами было то, что он читает меня как открытую книгу, а я — совсем не могу его разгадать.
А может, это всё-таки сон? Еле-еле ворочаюсь и не могу сдержать стон боли, которая становится сильнее, простреливает плечо, как будто наказывая за попытку двигаться.
— Стой… Не шевелись. Постарайся не шевелиться, — произносит Артур едва слышно — и я пробую потрясти головой, чтобы понять, это у меня уши заложило, или он на самом деле так тихо говорит.
Тут же понимаю, что это абсолютно идиотская идея — от попытки тряхнуть головой ощущение, что мне в мозг воткнули две раскалённые спицы и медленно их там проворачивают, становится таким сильным, что я даже не слишком громко вскрикиваю, когда Артур делает неожиданно быстрое движение, на которое болью отзывается уже рука, а конкретно — ладонь и большой палец.
— Ай!
Как же у меня болит все тело. Сейчас бы я с удовольствием стала бесплотным ангелом и парила бы над миром, невидимая и святая. Хотя, какая уж тут святость, вовремя вспоминая, за что меня отдубасили, думаю я.
