— Так шо отак…. Хоч с третьего разу, писля двох выкидишей, але все ж таки она народила — хоч я и не просив про таке, ты не думай! Никогда не просив! — уловив мой взгляд, в котором читается один вопрос: «Зачем?! Ну не получалось, так жили бы без детей, вы же были так счастливы!» — Тому так и бережу нашу симью, Поля. Дуже великою жертвою она мени досталась. Сказалися Ларе и условия в детдоми, й тяжести, шо таскала по кухни. Ще й возраст все усложняв, врачихи казали — ой, поздно вже для першой дитини, вы, жиночка, старородящая! Я им думав рот за таке порву, а она мене успокаивала — спокойно, Гордей, спокойно. Мне же не двадцать два, как тебе. Свята душа була, немае таких больше…
— А… — поражённая очередной догадкой, снова едва могу собраться с мыслями я. — А сколько ей было на то время?
— Та сколько… — недовольно бурчит хозяин поместья. — Давай разом посчитаемо. Сюда она приехала у двадцять пять — одразу после института. Мени тогда девятнадцать як раз стукнуло, — и пока мои глаза продолжают лезть на лоб, продолжает. — Мы с нею дуже швыдко закрутили, а шо? Якшо влюбились одне в одного, нашо чекать? Через пив-года вже й поженились. Ей стукнуло двадцать шисть, мени — двадцять. Ота фотография, шо ты без мене разглядувала — як раз в год нашего одруження зроблена. Потим два-три роки у нее все от эти неудачи были. И в двадцять девять она Тамарой забеременила. Так врачихи хиба шо не кричали на неё — таз узкий, старородящая, куда лезешь! Вспокоились вже когда я почав с Ларою до больницы ходить. Мени страх як надоело, шо она оттуда наче с хреста знята приходить.
— Какое же свинство, — только и могу сказать я, понимая, что сейчас ситуация если и поменялась, то не намного, порицания стали тише, но никуда не делись. Но ещё один факт из этой истории не даёт мне покоя — как я только не обратила внимания раньше? Ведь Гордей Архипович четко сказал — Лара в год начала войны собиралась в школу, а он только по селу в одной рубашке гонял. — Так Ларочка тоже была старше вас? Как удивительно. А говорят, что такого раньше не было и вообще… чуть ли не за неприличие считалось.
— Ну, не знаю, неприличие чи не, але в нас ей й слова никто не сказав. Бо знали — чуть шо, в мене й вила наготове, й топор гострый, я с ним, если шо, дуже добре обращаться умею, — я почему-то воровато оглядываюсь вокруг в поисках топора как последнего аргумента в нашем разговоре, но, к счастью не нахожу. В то время как Гордей Архипович снова выворачивает разговор в то русло, которое заставляет мой лоб покрыться испариной.
— А насчёт того шо «тоже» старша — шо, Поля, знакома картина, так? Чи думала, не здогадаюсь, не розкушу уси ваши выбрыкы?
Он долго молчит, все так же задумчиво подкручивая ус, пока я бегая взглядом по стенам, цепляюсь за каждую мелочь, лишь бы не отвечать ему. Приходится хозяину меня поторопить.
— Отвичай! — от его резкого окрика я подскакиваю на стуле и понимаю, что тянуть резину не имеет смысла.
— А когда вы…э-э… поняли? — надеюсь, что мой голос при этом не звучит как у овцы на заклании.
— Ага. Ще пограть у вопросы хочешь… — тянет Гордей Архипович. — Ну добре. Одразу почти, Поля. Та не по тоби, по Артуру. Вин же такий дурак як я — якшо влюбився, все на лоби написано. Ще й не дай боже однолюб…
— Тоже, как вы…
— Вирно мыслишь. Вирно. От того я на тебе зуб и затаив — ты вся такая-растакая ходила, хлопця мого игнорировала, а он хиба шо не на искры рядом с тобою рассыпався. От же стерво, думаю, бачить же, шо твориться, а на нервах ему играе, специально нравиться його изводить. Есть таки люди, Полина, страх як не люблю их, своими руками повбивав бы…
— Да прекратите вы смертоубийствами грозиться, через слово все, убью да убью! — нервно отмахиваюсь от кровожадных намеков я.
— Шо, страшно? Та не бойсь, ничего тоби не буде. Я ж сам побачив, шо ты к нему теж неровно дышишь. А от якшо игралась бы с его почуттями, то хто зна…
— Ой, да перестаньте вы, — снова пытаюсь урезонить его я, пока Гордей Архипович, явно польщенный моими беспричинными страхами, довольно смеётся.
— Хочешь знать, когда ты себе сдала? — заговорщически наклоняясь ко мне, интересуется он, а я все жду, когда глава рода скажет своё: «Видстань от моего внука, старородящая!» А он почему-то не говорит и не говорит. Вместо этого выдаёт: — А когда хлопцы мои через огонь стрибали, а ты чихвостила мене на чем свит стоить, чуть руку не скрутила й требувала остановить оце безобразие. Прям така фурия-мегера враз зробилася! От я тогда й подумав — ого, дивонька. От воно як. Ты ж за мого Артура горою, якшо надо — и в огонь полезешь. И це добре, Поля. Дуже добре. В мене прям от сердця отлегло.
— И что теперь? — все более унылым голосом спрашиваю я, параллельно понимая, как сдала себя наиглупейшим образом и что теперь отрицать очевидное не имеет смысла. — Прогоните меня, пока Артур уехал? Вы за этим его в эту вашу Телиговку отпустили, а не за тем, чтобы он Вэла отвёз? Вы нас тоже, Гордей Архипович вокруг пальца обвели. Хитро, хитро, ничего не скажешь.
— Та чего ж обвив? — настроение хозяина, как только он вернулся к делам сегодняшнего дня, становится все более ироничным и залихватским. — Ничого не обвив, наоборот, дуже радый за Василя, яким ты як женихом прикрывалась. Не, ну серьезно, Поля! Василь як прикрыття… Вы шо думали, я совсем дурень, чи шо? Хто з вас хоть отаке придумав, скажи мени. Кажи давай!
— А… Артур. Но я его поддержала.
— Мододец, шо поддержала. От и дальше поддержуй. Тоди между вами всегда буде мир и согласие. Але идея дурна була, честно тоби скажу. У малого шось совсем мозги набекрень поехали. Ты следи за ним, Поля, шоб глупостей больших не наробив.
— В смысле — следи? — в очередной раз мне кажется, что я ослышалась. — Вы что… не против? Не против нас с ним?
Произнесённые вслух, эти слова звучат ещё более дико. Однако я их сказала — и не на пустом месте же. Просто повторила за Гордеем Архиповичем его главную мысль.
Которую он тут же подтверждает:
— Против? А чого б я був против?
— Ну… я старше, и намного…
— Напугала кота сметаною, — снова смеётся, оглаживая усы Гордей Архипович. — Це в нас, можно сказать, симейное, по мужской линии.
— Но я не на шесть лет, как ваша Ларочка. А вдвое больше… На двенадцать, — на этом месте я почему-то начинаю прятать взгляд от смущения, с таким озорством в глазах смотрит на меня Гордей Архипович, и мне все кажется, что он просто не знает, не понимает ситуацию до конца.
— Знаешь, Поля… Як доживёшь до мого, то одразу й поймёшь, шо шисть, шо дванадцять, та хоть двадцять — це така шелуха та пыль… Головне, шо вы хочете разом буть, и жизнь у вас один в одного не отнимае. Це уже велике щастя. Дуже велике, й ценить його треба, пока есть. А ты мене якоюсь математикою тут решила попугать.
Чувствуя как в который раз за этот неожиданный разговор моя челюсть готова отвалиться прямо на вышитую льняную скатерть, я смотрю на Гордея Архиповича, которого считала образцом старорежимных ценностей, и не верю своим ушам. Какая-то странная, совсем не сочетавшаяся с его привычками широта взглядов.
