— А ось шо було. Це не сразу, конечно, после эвакуации, вже опосля. Тут она в вечернюю школу ходить, а вдень — в столовой на стройки работае с подружками. Ось они все — от это Надька, Катерина, Зойка, Уляна. Ты гля, всех помню, от чортивня! Ларочка багато про то время рассказывала, так весело, лёгко, як наче й не тяжело им совсем было. Наче не тягали кастрюляки здоровенные, й не понадривали соби все, шо можно. Це вдобавок до тяжелых условий у дитдоми, куда ее после войны отправили. Холодина, казала, в комнатах страшна була, хворилы постоянно. Ще й водою ледяною з самого начала купались, ноги отморожували в спальнях — от и позастужувались сильно. Оно ей потом аукнулося, сильно аукнулося, Поля. Та она никогда не жаловалась. Ни слова плохого про той час не чув, за все наше життя.
— Так она не сразу в институт поступила? Вы же говорили, что она учительницей была, а это высшее образование должно быть.
— Та конечно, не сразу! — недовольно хмыкнув, Гордей Архипович отбирает у меня фото, но не спешит давать новое, задумчиво глядя в одну точку и обращаясь больше к себе: — Никому она в тому институте нужна не була, нихто ее там не ждав. Але Лара страх як хотела в Киев повернуться, от прям рогом уперлась, буду там и жить — и все. Потому шо то ее город був, з дитинства. Але провернулась аж в двадцать рокив. Перед цим чотири роки готувалась, вчилась, за роботу любу, лишь бы вивчиться ще, хваталась. Тому що освищу им в детдоми таку дали… жиденьку. Ларочка, яка с малолетства с домашними вчителями занималась, та перед шоколю читала-писала, ще й нимецькою та французькою трохи говорила — с самого начала все це понимала. Але шо могла зробить? Тильки чекать на паспрот, шоб встроиться на работу, а там — й курсы для квалификации, й вечерня школа, й вольным слухачем можно було в институт ходить на деяки лекции. От вона й не унывала, крутилась як та пчилка — й в двадцать рокив поступила таки, у свий любимый Киев, на вчительку кройки та шиття. А потом уже перепрофилювалась у домовтодство. На пять рокив у Киеве, каже, наче в дитинство повернулась — у театры ходила, по концертам, по библиотекам. Й одного хотила — залишиться там назавжди. Вже й деяки школы Ларочку звали, та й она для себе подобрала найкращу. У неё багато знакомых и друзей було, и не лише таких, як ота петушня з букетами. Були й таки, хто по-чесному помогав — народ сам тянувся до Лары. Она ж и розумница, и красива така, шо аж сердце заходится, и не откаже никогда никому, й… Кращей вчительки детям и придумать нельзя… Але не сбулись те планы. Бо пришлось таки практику по распределению отпрацювать — а вже отсюда она никуда не поехала.
— Думаете, она не жалела об этом? — осторожно интересуюсь я, потому что слишком уж знакомые нотки вечной истории «Зачем тебе этот большой город?» слышатся в рассказе Гордея Архиповича. Забавно, что желание вырваться и уехать в столицу у Артура — ещё и семейный сценарий. Кто знает, может эта тяга к жизни, максимально не похожей на провинциальную, досталась ему от… Ларочки (никак язык не поворачивается назвать ее бабушкой) Хотя, конечно же, социальный выбор, это, в отличие от внешности не передаётся по генам, но… Кто знает, кто знает. А вдруг неспроста такие совпадения?
— Та жалела, конечно, как же ж без этого, — неожиданно соглашается со мной Гордей Архипович. — Говорила, увесь перший год снилось ей, шо она встае, будильник трезвонить, а она бижить- опаздуе на трамвай, шоб до школы, де она хотела працювать, успеть. Й вечно то цей клятый трамвай не приходить, то влизти в него не може, то ламаеться вин — не вспивала, и все тут. А то, каже, один раз таке случилось — як наче той же сон… Проснулась, собралась, будильник трезвонить, она выскакуе за порог — и хутор наш бачить. Й дорога за нашим першим домом, де з нею жили — в ось такой самой комнате, Полина. Я, як оцей батькивский дом повернув, першим делом Ларочкину комнату зробив. Шоб була точно така, як та, де она жила… Так от и сказала она тогда, як впреше не Киев ей приснився, а наши места — от я, Гордей, и стала местною. Никуда отсюда я не уеду больше. Й бильш стара жизнь ей не снилась, никогда.
— И что, сдержала слово? Никуда не уехала? — осторожно спрашиваю я, чтобы, наконец, проверить свою догадку о том, что Ларочка могла не выдержать сельской жизни и сбежать.
— Сдержала. А як же. Назавжди и осталась. Й щас лежить на нашому местному кладбище, под грушами. Сам те груши садив, Полинка. Бо Ларочка…
— Очень груши любила. И в подарок принимала только фрукты и цветы, — зажав рот рукой от неожиданности, этими словами я пытаюсь сгладить потрясение, которое произвели на меня слова Гордея Архиповича. То, как буднично и резко он оборвал эту сказку своей сильной любви, своего счастливого брака.
— Твоя правда. Точно так и було. Ще й слива там рядом есть. Й коли прихожу до неё — а там и мое место рядом заготовлено, я там теж лежать буду, — так завжди ей кошик с фруктами оставляю на могилке. Шоб все як раньше. Все, як она любила.
— А… что случилось? — наконец, решаюсь на главный вопрос я. — Что с ней произошло?
— Родами померла, — как-то сухо и слишком спокойно отвечает Гордей Архипович, и из его голоса исчезают едва уловимые лиричные нотки, которые звучали, когда он рассказывала о том, как носит подарки на могилу жены. — Дуже тяжка ситуация була, й наши врачи, сельски предупреждали, й городски, як в область на консультацию ее возив. Але она знов уперлася рогом — Гордей, как хочешь, а не отговаривай меня! Хочу родить тебе ребёнка, ты ж создан быть отцом! А я, Поля, може й стыдно зараз сказать, не соглашався с нею. Не хотив я нияких детей, с нею одною быть хотив. И хто знае, де больше щастя моего було б — с нею, але без всего мого выводка. Чи все ж таки з усим нашим родом, з нашею семьей, якой у Ларочки не стало и яку я ей пообещав. А, значит, она не зря прожила — хай недовго та не зря. И уже никому з наших дитей та онукив, ще й правнукив никто не скаже — ах ты ж сирота безродна! Детдомовка! А якщо кто и задумае якусь гадость — так мы один за одного горою станем. Тому що семья, Поля, це святе. На таке посягать нельзя, ни словом, ни делом. Сильно багато за цим стоить, деяки життя за це положили, шоб просто так играться людьми, понимаешь?
— П-понимаю, — говорю я, неожиданно не чувствуя страха, только досаду. В том, что Гордей Архипович знает все обо мне с Артуром я уже не сомневаюсь — не зря он так широко открыл мне своё сердце, не зря пошёл с таких козырей, обезоружил такой откровенностью. Сейчас он будет просить меня отстать, оставить в покое его внука, а я — не имею уже сил ни спорить, ни доказывать свою правоту. И единственное, что меня интересует сейчас — это почему не удалось спасти жизнь Ларочки, ведь Гордей Архипович был готов для неё на все — неужели допустил, чтобы она подвергала себя опасности?
— А как так вышло? Ваша сельская медицина не справилась? — я не спешу каяться и возвращаю разговор в его прошлое. Гордей Архипович тут же понимает это и решает меня, видимо, дожать.
— Там все не так просто було, Поля. Мы вже й договорились, шоб Лара в областному роддоме рожала, тим паче, й показания в неё серьезные были. Та он взяв и на мойку закрывся як на зло. А в Лары ще й роды раньше начались, Тамара була крупною, в наш род пошла. От Ларе дуже тяжело носить було, и… не дотерпила до срока. Пришлось рожать у нас — так она два дня мучилась, там кесарево потрибно було, наши идиоты не зразу це поняли, лише коли я пригрозив, шо пересажаю их всех, коновалив, допомогли малой родиться. А потом… Вже понятно було, шо Ларочка дуже слаба — крови потеряла багато, ще й сердце сдавать начало… Я ледве з нею попрощатись успив, та… Це вже инша розмова, мы щас не про те, — несмотря на то, что Гордей Архипович сам пошёл в разговоре до конца, кажется, кое где силы он всё-таки не рассчитал.
