— Тай сам не знаю, — продолжает мою мысль Гордей Архипович, и я понимаю, что не ошиблась. Его симпатии — действительно на стороне Вэла. — От есть таки дивчата… Нравится им хлопцам голову морочить и сердце баламутить, с пустой цикавости и шоб душу свою потешить. Та разве ж есть у таких душа, га, Поля? Шоб просто так над людьми издеваться? То шо им игра, другим може серьезно. Попробуй потом хлопцу расскажи, шо це дивчинка грала так. А у него вся жизнь наперекосяк после отаких игор.
Не пойму, почему он так переживает за Василя, тем более, что тот чувствует себя преотлично. Взявшись за руки с Оляной, они с громким гиканьем проносятся над костром — причём тащит его за собой она довольно небрежно, еще и разрывает руки в прыжке, бросая Вэла самого — а в ответ из огня вылетает сноп искр, от чего все собравшиеся начинают громко смеяться, аплодировать и возбуждённо гудеть.
— Щаслывчик твий Василь, — комментирует произошедшее Гордей Архипович, задумчиво жуя конец трубочки-люльки. — Вже не знаю, шо вин тут знайщов, але якшо огонь от так искрит, когда над ним скачешь, це одно значит — бог его благословляет. Чи на того, с ким стрибае, чи то на шось друге — сама ж бачила, Оляна руку одвела… В общем, цикавый хлопец Василь. Але ты — цикавше.
— Да не переживайте вы так. Нет во мне ничего цикавого. И коварных планов тоже нет. И приехала я к вам — Василь не соврал, из интереса, — говорю все более рассеянно, замечая, что после нескольких прыгнувших пар к костру под руку с какой-то девушкой приближается и Артур. Почему-то я очень волнуюсь — так, что даже забываю о допросе, учинённом Гордеем Архиповичем. Огонь разгорается все ярче, все выше. И некоторые из местных, собравшись прыгать, на самом деле немного хитрят, перескакивая через огнище чуть сбоку, не забыв при этом высоко подобрать одежду или молодецки присвистнуть. В противовес им, Артур вместе с молодой и гибкой девушкой дружно прыгают над самыми языками пламени — сила и молодость позволяют им сделать это почти без труда, и снова раздаются громкие и одобрительные возгласы.
— Так про тебе ж не Василь увесь день говорить. А Артур. Сильно много он про твои планы знае, прямо шо не спросишь — тут як тут, все отвечае заместо тебе. Як такое може твориться, Поля, не пояснишь?
— А? — только и могу сказать я, прекрасно слыша его вопрос и понимая намёки, но они больше не волнуют меня так, как происходящее на поляне. Прыжки через костёр продолжаются, но народ, кажется, ищет дополнительное развлечение — рядом с костром ставят ту самую громоздкую распорку, которую тащили Артур и Матвей. И пока молодежь, как называет ее Гордей Архипович, продолжает скакать через огонь — причём пару раз это сделал и Вэл, совсем один, под бурное одобрение Оляны, и Артур, берущий в пару каждый раз новую девушку — видимо, чтобы реанимироваться за отстранённость на «гулянке», он решил перепрыгать со всеми желающими, — у нас за столом повисает тягостное молчание. Я, понимаю, что это невежливо, тем не менее, не могу отвлечься от завораживающего действа — просто потому, что там Артур, и какое-то странное, глухое, ничем не объяснимое чувство опасности, заставляет меня следить за ним неотрывно. Хотя, казалось бы, какая опасность может подстерегать его в знакомых, почти родных местах, еще и в развлечениях, в которых он участвует точно не в первый раз?
Тем временем взрослые, установившие, наконец, распорку рядом с костром, делают что-то совсем странное — кладут поперёк неё длинную, похожую на шест палку и под радостные возгласы поливают чем-то, а потом… поджигают. Огонь на палице-шесте вспыхивает резко, ярко, совсем не как в костре — а агрессивно, будто голодный зверь, вырвавшийся из клетки. Все происходящее не нравится мне так сильно, что сама не замечая, как схватила Гордея Архиповича за сухую жилистую ладонь, спрашиваю, сжимая пальцы все сильнее:
— Это что ещё за херня?
— Та тьху на тебе, Поля. Яка ще херня? Ты за тим, шо говоришь, следи, — снова посмеивается он, пытаясь вытащить руку, но от волнения я вцепилась так сильно, что вскоре он прекращает эти попытки, глядя на меня ещё пристальнее. Но сейчас даже его внимание не беспокоит меня. В глубине души я ведь все понимаю. И то, что хитрые и хваткие хуторяне смочили эту палицу каким-то горючим, чтобы горела ярче и опаснее, и то, что они…
Да, теперь они будут прыгать и через неё, постепенно поднимая горящую древесину все выше и выше, испытывая на прочность самых азартных смельчаков. Мы так развлекались в детстве на пустырях, пока не опалили себе волосы и не устроили парочку пожаров, после чего нас начали гонять взрослые, называя такое развлечение варварством и пережитком старых дней. И вот то, что запрещали нам даже в не самых благополучных кварталах города, живет и процветает здесь.
— Это что у вас за забавки такие? Может, лучше вмешаетесь? Пока не поздно и никто не пострадал?
— Та тебе чего шлея под хвост попала? Чего психуешь? Нихто не пострадае, а ты прекращай тут… Бо ще накличешь…
Да конечно, не пострадает. Чем с большей уверенностью он говорит это, тем меньше я ему верю. Девчонок и вправду не подпускают к новому сооружению, равно как и взрослых степенных хуторян — в прыжках через горящий шест соревнуются молодые парни и мужчины. Едва увидев это, к ним активно рвётся и Вэл, которого порядком разозлённая Оляна пинает уже с силой, а он только хохочет, сгибаясь пополам то ли от боли, то ли от радости жизни.
— От Василь чудить сегодня, — не оставляет это без внимания Гордей Архипович. — Отчаяный хлопец. Дурный и отчаяный. Але правильно Оляна не дае ему стрибать. Городский, ще сгорить.
— А местные у вас, значит, огнеупорные? — моему возмущению нет предела, особенно после того, как Матвей, приятель Артура, первым с разбегу перепрыгивает через перекладину — ловко и быстро, почти как наши мальчишки-спортсмены на уроках физкультуры. Разница только о в том, что перекладина в школе была из металла и не полыхала огнём.
— О, а шо це Артуртко не перший? Вин раньше такого никогда не допускав, — неспешно комментирует Гордей Архипович, что выводит меня из себя ещё больше.
— Да что вы такое… несёте! — замечая, что по-прежнему сжимаю его руки, от волнения ухватившись за них как за что-то первое, найденное на столе, резко отстраняюсь. Я зла сейчас, очень зла. Все впечатления, накопленные за вечер переполняют меня — и про женскую честь, и непонятные обвинения в ведьмовстве, и вечное желание местных влезть не в свое дело, и особенно отношение Гордея Архиповича к внуку как к породистому коню, который должен брать самые сложные препятствия и всегда новым приходить на скачках, чтобы не посрамить честь хозяина.
— Вы хоть сами понимаете, что это опасно? Или вам из пустого тщеславия нравится смотреть? Чтобы нервы пощекотать? А то, что там люди жизнью рискуют, вас не волнует! Причём, это глупый, идиотский риск, лишь бы народ потешить! Хлеба и зрелищ, да?
— Ты верещать перестань, Полино! И сядь на место. Сядь, первый и последний раз кажу. И заспокойся. Нихто никого не буде палить. Якось люди тут справлялись без тебе. Й щас справимся.
Чем больше возмущения звучит в моем голосе, тем тон хозяина, напротив, становится тише и задушевнее. Вот только именно сейчас в нем начинает звучать явная угроза.
