Стараясь не обращать внимания на показную заботу, которую она демонстрирует, как будто я немощная родственница, еще раз благодарю и с радостью защелкиваю за собой дверь на старомодный шпингалет.
Наконец я одна. Здесь я испытываю такую растерянность, что минута, а лучше часы, когда меня никто не видит, начинает казаться мне подарком небес, в которые, как я помню, здесь неукоснительно верят. Об этом напоминает мне маленькая иконка, стоящая на одной из верхних полок и, тяжело вздохнув, я иду в импровизированную ванную, чтобы смыть с себя дорожную пыль и немного подремать на свежих простынях.
Я провариваюсь в сон, как только голова касается подушки, во мне не хватает сил даже на то, чтобы осознать, что именно здесь спал Артур много лет подряд, как-то прочувствовать эту близость с ним, раз другой нам не положено — у меня здесь жених Василь, а он — хозяйский внук, другого поколения и статуса.
На этом мое сознание выключается в один момент, как перегоревшая лампочка, и я проваливаюсь в темноту.
Просыпаюсь я так же резко, и первая мысль при пробуждении — я отключилась всего на десять минут, но часы на запястье показывают половину пятого — вечера или дня? Кто его знает, по какому принципу хуторяне делят свой день, если встают с петухами?
И настала ли уже эта вечеря, шумно ли там на улице, или все ещё затишье, как там Вэл, не слишком ли угнетают его порядки, которые так любит Артур… И главное — чем занят Артур, смогу ли я с ним хотя бы словом переброситься посреди такой толпы народа, привыкшего жить в общине, открыто и по старинке.
Понимаю, что ответы на все вопросы смогу получить, только покинув свое убежище, и собираюсь так быстро, как только могу.
Вся моя техника осталась в машине Артура, и я совсем не волнуюсь о ней. Зато сменная одежда здесь, в сумке-рюкзаке, который принесла с собой. Достаю и надеваю сарафан, связываю в узел волосы, умываюсь водой из рукомойника — удивительно, но она совсем не сушит кожу, как в городе. Чувствуя себя очень свежей и очищенной от городского воздуха, подхожу к одному из окон, поднимаю шпингалет и толкаю от себя деревянную раму. Виноградные лозы, до этого вьющиеся вдоль стекла (окна здесь, кроме форточек не открывают, чтобы удержать прохладу в доме) врываются внутрь буйно и дружно, как будто только и ждали приглашения. Они ложатся мне в ладони, тяжело и увесисто, и я, принюхиваясь к их пока что несмелому аромату, понимаю, что пройдёт неделя-другая — и эти молодые гроздья нальются солнцем и мёдом, набухнут и отяжелеют, и тогда здесь будет собран самый лучший урожай, из которого сделают самое вкусное в мире домашнее вино, сладкое и хмельное, веселящее и бьющее в ноги мягко, но наверняка.
Я помню его вкус, помню как мы с Наташкой тайком таскали его из заначек дяди Бори, как Тамара Гордеевна, раздобрившись, угощала нас, приговаривая, что лучше этого не было и быть не может, главное — знать меру. Вино — как крепкая любовь, говорила она, пьянит и выбивает из седла, не успеешь оглянуться — и увяз по уши. И именно сейчас, в эту секунду, я понимаю, откуда, из каких мест пошли все ее, казавшиеся мне старомодными присказки. Теперь я тоже вижу и чувствую это все. Вот только знаю ли меру? Нет, не знаю.
Как будто захмелев от самого запаха винограда, закрываю окно, после чего и дверь на ключ, заботливо оставленный мне на гвоздике у входа. Выхожу из комнаты, после чего долго брожу по коридорам, пытаясь найти выход во двор. Параллельно замечаю, что дом строился очень своеобразно — интересно, что о такой планировке сказал бы Вэл? По всему видно, что пристройки здесь появлялись хаотично, в разное время, из разных материалов. После большой веранды и прихожей, в которой нас встречала Катерина, дом расходится на два крыла, к каждому из которых в свое время добавлялись комнаты и каморки. Не удивительно, что в свое время здесь располагался хуторской клуб — маленький для городского ДК, но более чем вместительный для сельского, и уж тем более, непозволительно огромный для одной семьи.
Сейчас, как мне кажется, здесь живет одно большое семейство — Гордей Архипович и его помощники, уж не знаю, по какой градации приближённые к хозяину. И это не считая вечных гостей, которые останавливаются тут подолгу.
Удивляюсь, почему никто из замужних внучек, дочерей Тамары Гордеевны, не переехал сюда — места здесь полно, особое положение членов семьи хозяина — гарантированно. И, тем не менее, кроме Артура, тут никого особо не знают и ни о ком не спрашивают. Разве что о Тамаре Гордеевне, да и то — старшее поколение, которое помнит ее еще девчонкой. Мимоходом думаю, а не разгадала ли я случайно главную проблему и боль хозяина поместья? То, что его внучкам и правнучкам не так уж интересно то, что для него составляет смысл жизни. Для всех, кроме Артура.
Кто знает, кто знает. Всё-таки, мы здесь на пару дней, не хватало ещё и к этим людям привязаться и проникнуть в их жизнь. Нет, нет и ещё раз нет. С меня хватает недавних событий, в которых я почти поставила жирную точку.
Никаких больше приключений, Полина. Понятно тебе? Только тишь, благодать и спокойствие.
В очередной раз напомнив себе, что не собираюсь нарушать это обещание, нахожу каморку, в которой мы расстались с Гордеем Архиповичем и Вэлом. Дорогу отсюда я уже помню. Опять налево, мимо подсобного помещения, мимо небольшой запасной кухоньки, из которой ароматно пахнет яблоками — и вот передо мной веранда, старенький ветхий диван у входа, накрытый тонким покрывалом, круглый стол с оставленными на нем следами быстрого перекуса. Пересекаю ее, толкаю дверь — и оказываюсь на улице, на крыльце, выходящем во двор.
Воздух, еще не успевший остыть, бьет в лицо словно жар из духовки, солнце, хоть и рассеянное листвой, слепит глаза, а шумная жизнь вокруг окутывает разноголосыми звуками.
На секунду мне становится даже стыдно за свой дневной сон — народ слишком активно занимается своими делами, сразу понятно, что лежебок тут не уважают. И, быстро сбежав с крыльца, я стараюсь быстрее влиться в этот шумный круговорот, чтобы не чувствовать себя чуждым элементом.
Те самые девчушки, которые таращились на нас сквозь окна веранды сейчас активно метут асфальтированные дорожки перед домом — одна поднимает пыль, другая тут же брызгает водой, обе смеются и дурачатся.
— И меня полейте! — прошу их, тут же наталкиваясь на недоуменные взгляды. Да неужели никто из взрослых их о таком никогда не просил? Или обливаться водой и смеяться на солнце тут разрешено только до совершеннолетия, остальным — все, нельзя, поезд ушёл, часики натикали?
— Девочки, не бойтесь, я не буду ругаться. Я серьезно! Побрызгайте водой! Вам не жалко, а мне не жарко будет.
Все еще молча и подозрительно переглядываясь, девчонки идут навстречу моей просьбе — одна из них несмело обдаёт градом мелких брызг из самодельной брызгалки.
— Еще! — требую уже с раздражением. — Давайте, активнее! — и дождавшись, когда красная в горох ткань моего сарафана плотно облепит спину и ноги, довольно выдыхаю.
Все, теперь мне какое-то время будет свежо — минут десять, не больше. Уж слишком печёт солнце, кажется, что вода тут же начинает испаряться, улетая маленькими облачками прямо на небо.
