Стараясь не поддаваться странному очарованию ее слов, задумываюсь об Артуре — не стыдно бы мне было показаться перед ним в самом неприглядном, самом ужасном виде, довериться, если вдруг упала на самое дно? Это трудно — и для воображения, и для моей гордости, но все же… напрягшись, я понимаю, что… да, могла бы. Точно могла.
Хороший вопрос задала Кристина. Хороший. Вот только не очередная ли это попытка отвлечь мое внимание?
— Сейчас речь не обо мне, Крис.
— Нет, о вас, — продолжая настаивать, она наклоняется ко мне так, как совсем недавно через стол я наклонялась к ней. — Потому, что если у вас есть такой человек, если вы понимаете, о чем я вам говорю — вы не станете гадить ни мне, ни ему. Ни всем нам. Не станете обсирать меня и Ви, и память о том, что у нас было. У меня это все, что осталось, понимаете? Память. Наша с ней тайна, которую никто не знает, кроме вас — я хоть с этим смогу жить, а не с живым человеком. А если вы начнёте свое это морализаторское разоблачение, вы же говном обмажете это все, понимаете? Как все другие. Как те, кто бы нас никогда здесь не понял!
И тут я понимаю. В который раз выделяя это самое «Мы», Кристина как будто противопоставляет себя и Виолу местному обществу, на которое она перекладывает ответственность за случившееся. Но где же была она, когда на Виолу обрушился шквал хейта и осуждения в сети? Почему не стала рядом, защищая ее, не поддержала в тот самый момент, когда Виола в первый раз пребольно грохнулась со своего постамента? Мало того, упорно шепчет внутренний голос, не дававший мне все это время до конца проникнуться рассказом Крис — кто как не она столкнула подругу на самую глубину бубличного осуждения? И это все от любви и желания спасти?
Нет, не верю, что это был такой жестокий путь к освобождению. Это была месть, желание вывалять ее в грязи, чтобы она почувствовала, каково это — быть изгоем. Да, пусть к Виоле она ощущала странное сочетание ненависти и любви. Но ненависти в этом гремучем коктейле все равно было больше. Намного больше.
И пусть даже сама Крис верит в благостность своих намерений. Один только этот ее поступок доказывает обратное. Единственный человек, кого она по-настоящему любит — она сама. А Виола была ее любимой дорогостоящей игрушкой, которую она, как и все другие, сломала.
Просто потому, что не может по-другому.
— Знаешь, Кристина… Я вижу, ты искренна со мной. Вижу, что на самом деле уверена в своих словах и не кривишь душой. Я даже могу поверить, что ты действительно приехала сюда поговорить, сказать то, что не могла сделать при посторонних, а не для того, чтобы подгадить мне по-тихому. Только в то, что ты совсем ни при чем, а во всем виновато тупое зашоренное общество, я поверить не могу. Ты опять пытаешься переложить с себя ответственность, осознанно или нет, не важно. Как маленький ребёнок, разбивший чашку, стоя прямо перед осколками, ты все равно упорно отрицаешь свою причастность. Все, что я сейчас услышала: «Я люблю Виолу. И я все равно не виновата». А это враньё. Абсолютное, незамутненное, чистейшее враньё.
— Да, блядь, почему?!
Теперь она действительно разозлена — я вижу это по ее жестам, по ее мимике. По тому, как снова напряжённо сжимаются ее губы.
— Потому что именно ты начала травлю Виолы. Ты, Кристина. Не весь этот старомодный и зашоренный городок, в котором, по твоим словам, каждому иногда хочется свести счёты с жизнью. А ты. Сделав те самые фотки в туалете, выложив их анонимно в интернет, поднимая их несколько раз в своём паблике, ты спровоцировала ту реакции, которая последовала. В этом всем — твоё прямое участие и прямая ответственность. Именно на тебе — провокация травли. Это факт, Кристина, и он говорит сам за себя.
— Слушайте, Полина Александровна. Я думала, вы умнее. Вы же читали мой блог! Вы же там своими глазами видели, что все, чего хотела — это скинуть ее с этого постамента непогрешимой принцески, где ее эксплуатировали и относились как к бездушной кукле! По-другому этого никак нельзя было сделать! Только через жесткач, понимаете? Сделать аккуратненько так, чтобы Ви поняла, насколько херовой жизнью живет, было невозможно! Тут надо было по-живому, с мясом ее выдирать из ее мира! И чтоб она поняла, что никому на самом деле не нужна!
— Ты не поддержала ее тогда.
— Она сама должна была увидеть, чего стоит эта тупая любовь, когда ты все время хорошая! Она должна была понять, что ей не прощает ошибки никто! Что или закрывают глаза, или тупо хейтят! Она должна была сама во всем убедиться!
— Нет. Я никогда с тобой не соглашусь в этом, — в сознании внезапно наступает кристальная ясность и все сомнения испаряются. Кажется, даже алкогольные пары выветриваются вместе с последними колебаниями. — Ты слишком много на себя берёшь, прикрываясь тем, что Виола тебе небезразлична. Ни любовь, ни привязанность не дают никому права решать за другого, как ему жить, на кого полагаться, кого считать друзьями, а кого — врагами. Все, в чем я убедилась сейчас, пока мы говорили — ты веришь в то, что говоришь. Но это не оправдывает того, что ты сделала. Любовь не проводит через все говно на свете в воспитательных целях. Это абьюз чистой воды, Кристина. Ты относилась к Виоле как агрессор к жертве. Любимой, но жертве.
— Я не была агрессором! И еще неизвестно кто из нас был жертвой!
Вижу, что ее очень задели мои слова — по щекам идут красные пятна, голос едва не срывается. Я снова попала ей по больному — по той самой мысли-подозрению, которую она гнала от себя и прятала, внушая себе то, что всегда хотела Виоле только лучшего.
— Нельзя. Решать. За кого-то. Как ему лучше. Понимаешь? Нельзя, — не повышая голос в ответ, я смотрю ей в глаза, пытаясь удержать ее внимание, не дать ей опять спрятаться с свой невидимый панцирь. Очень важно, чтобы она услышала меня. — Я не обесцениваю твои чувства. Но даже желая лучшего, ты садировала Виолу. Четко и планомерно, осознанно или нет — это не отменяет сделанного. Пусть даже с любовью, с привязанностью с твоей стороны. Но это было моральное насилие.
— Ну пиздец, Полина Александровна! Приехали! А у Ви, значит, был стокгольмский синдром, и только поэтому она мне так доверяла!
— Вполне может быть. Когда от тебя отворачивается все, кто раньше поддерживал, в одного единственного, кто говорит с тобой, ты цепляешься железной хваткой. А после начинаешь видеть в нем спасителя. Я же помню еще одну вещь, которую ты ей говорила: «Ты у меня все забрала. Ты жила моей жизнью, а теперь хочешь, чтобы я так легко это забыла?» Что-то не похоже на заботу о Виоле, а, Кристина? Ты не отпускала ее и грозилась все время быть рядом не ради нее — ради себя. Да, она была дорога тебе — но не как любимый человек, которому ты хотела дать все самое лучшее, что есть в тебе. А ради себя самой. Поэтому — спасибо за искренность… Но я не меняю своего решения.
— Вот, значит, как, Полина Александровна. Такой вывод вы сделали?
— Именно такой. Другого здесь не может быть, если рассуждать адекватно.
— Хорошо. Это ваш выбор. Я давала вам шанс решить по-другому.
