— То есть? Что значит — она тебя любила? Вы были вместе, что ли? Как пара?
— Да хер там, Полина Александровна. Какая там пара, — Крис, напряжённо глядя перед собой, цепко сжимает горячу чашку пальцами, как будто не чувствуя, что может обжечься. Инстинктивно, наклоняясь чрез стол, пытаюсь убрать ее руки от горячего стекла — и в ответ она отшатывается, как будто мое прикосновение может причинить ей боль, а не горячая поверхность. Странная, колючая и несчастная девочка. Которая, привязываясь, сама того не понимая, делает такими же несчастными остальных.
— Она такая тупая овца была, что никогда бы этого не признала. Только поступки говорят сами за себя, больше, чем слова, да? — откидываясь на спинку стула и всё-таки убирая руки от стекла, продолжает Крис, а я молча и с жадным любопытством ловлю каждое ее слово. Ей всё-таки удалось увлечь меня своей открытостью, и я не хочу ее спугнуть.
— Как думаете, Полина Александровна, круто было жить и видеть, как твой любимый человек трахается со всем, что движется, а с тобой — с той, кто знает и понимает ее лучше их всех — даже не целовался никогда. И шансов поменять хоть что-то нет. Ви знатно приофигела бы, если бы я только намекнула ей на это. Как думаете, легко понимать это? Хотя она все время повторяет тебе, каждый вечер буквально — бля-я, была б ты пацаном, я б с тобой замутила. Я бы замуж за тебя пошла, наверное — как вам такое?
— Я… не пойму, в чем проблема, Кристина… На дворе две тысячи девятнадцатый, Виола, что — ничего не знала о том, что бывают не только гетеросексуальные пары?
— Вы щас говорите, как херовый лектор по половому воспитанию, — снова не упускает шанс уколоть меня Кристи, но я не обращаю на это внимания. — «Гетеросексуальные пары»! Скажите проще — лесбиянки. Или это и для вас ругательнее слово?
— С чего бы вдруг? Две мои хорошие подруги живут вместе уже много лет. Да ты и сама знаешь, в каких кругах я общаюсь. Нам давно плевать, кто с кем спит.
— Ну вот вам плевать, а у нас в этом плане всё максимально закшварненько. Хоть на дворе и две тыще девятнадцатый, — передразнивает она меня. — Вы мамашку Виолину видели? Тетка по понятиям из девяностых до сих пор живет. Мужик должен быть богатым и на тачке, а девочка — на каблуках и с сиськами. И сосать хорошо. А то бабла не будет и она сдохнет под забором, без маникюра и накладных ногтей.
Несмотря на то, как жестко и нарочно утрированно выражается Крис, не могу не признать, что в главном она права. Не важно, какой год и какое время на дворе. Реальность — не объективна, и совсем рядом, не пересекаясь, существуют параллельные вселенные, в которых время течёт по-своему и совсем другая жизнь.
— Знаете… — воспринимая мое молчание как знак согласия, продолжает Крис, — вот я злюсь на Ви, говорю, что она тупая была и зашоренная — но, блядь… Какие у нее шансы были вырости другой, в такой семье? Да, конечно, она слышала про то, как «девочка с девочкой», по ее же словам. Но для нее это всегда был только повод поржать и, конечно же, крякнуть что-то типа: «Это у них просто мужика нормального не было!» А потом приходить домой, после того, как ее очередной «нормальный» мужик трахнул, к дверям на таксишке подкинул — и, гуляй, девочка! И звонить не кому-нибудь, а мне — и рыдать в трубку от того, какие они все мудаки, и только мне она и может все рассказать, как есть. И не бояться выглядеть дурой или корону поцарапать. Всю жизнь, говорит, думала, что ты лохушка какая-то… так, типа плесени в углу. А оказывается, говорит, единственная, кто не будет гнобить за проебы и втирать вот это все: «Ты же девочка, Виола, ты принцеска». Которой в чем-угодно не стыдно признаться. Потому что не стыдно быть собой.
Молча делаю первый глоток чая, забытая о времени, который отвела нам на этот разговор. Теперь мне совсем не хочется смотреть на часы. Мне просто нужно выслушать Кристину до конца, не перебивая.
— И я могла ее спасти, вот правда, Полина Александровна. От ее самой, от всех этих душных мудаков. Но она до последнего не могла выбить из себя это тупое заблуждение «Я же девочка, мне надо найти богатенького мужика, выйти замуж, народить диточек и хорошенько его трахать, чтоб налево не ходил. А то ещё разведётся». Я ее не отпускала до последнего, понимаете? Думала, ну когда же дойдёт? Когда у нее глаза откроются? Ведь она сама это чувствовала, сама говорила мне — и я видела, что это правда. Что ее ко мне тянет. Что она сама за меня держится. Что ей нравится, когда я говорю, что всегда буду рядом, даже если ее перекрывало и она начинала орать, что все, типа, надоело, уеду после школы, начну новую жизнь, но без тебя, без всех здесь. То, что вы там слышали и записали в курилке, на самом деле вообще не о том было, что оставь меня, не могу уже так. Обычная ее истерика в плане «Пошла нахуй!» после которой через пару дней она звонила как ни в чем ни бывало, только уже: «Спаси меня! Меня опять все кинули!» И я опять и опять ее выслушивала и спасала, потому что на самом деле она нахер никому здесь не надо была, кроме меня. Из-за этого она и спрыгнула — не из-за того, что я ее достала. Еще, блядь, неизвестно, кто кого больше доставал… У нас такие разговоры, как тот, последний, по сто раз на день были. Не знаю, кто там вам что наплёл об этом, но ничего нового она для себя услышала. Ну вы сами подумайте, девчонка с такой короной на голове, правда, слегка поехавшей, и вдруг не выдержала из-за того, что я ее социошоюхой при всех назвала? Да она ржала всегда над тем, как я на неё ору и обзываю от злости из-за того, что она творит. Ви просто знала, что на самом деле она для меня главнее всех. А самовыпилилась потому, что здесь, блядь, жить невозможно. Это тухлое место просто вытягивает из тебя всю жизнь, все мечты и веру в то, что можно что-то поменять. Да у нас каждый первый об этом иногда задумывается! Вы сами радостно свинтили отсюда, из нашего милого городка — потому что понимали, что здесь не жизнь, а пиздец. А мы тут, между прочим, как-то существуем, каждый день! Только думали об этом многие, а сделала только одна Ви. Потому что самая охуенная была. Только у неё смелости хватило. Ещё и так, при всех… И самая слабая при этом. Потому что ее эта жизнь так заебала с одной стороны, а с другой — она не смогла плюнуть на всех и быть со мной. Это бы ее спасло.
— То есть… Ты по-прежнему уверена, что то, что ты с ней делала — было спасением?
Не могу понять, что именно царапает меня в ее рассказе, не даёт поверить в чистоту ее намерений, несмотря на эту показную искренность, на новые краски, которыми опять заиграла их история. Еще не понимая сознанием почему, интуитивно чувствую — она врет. Где-то, сама не понимая, или наоборот, четко осознавая это. Врет и мне, и себе.
И я не должна вестись на эти не попытки склонить меня на свою сторону. Не должна.
Кристина же, в ответ на мой вопрос, продолжая смотреть на меня прямым и ясным взглядом, безапелляционно говорит:
— Да, спасла бы. Именно я. Потому что я — ее человек. А она — мой. Была… моим. Знаете, Полина Александровна, не тот человек — ваш, к кому вы идёте в моменты радости. А тот, к кому в соплях ползёте, когда вам пиздец. Вот вы можете про себя такое сказать? Что у вас есть тот, кому вы нужны, когда обосрались по-крупному? Есть такие люди у вас?
