Что там она сказала — забрали стихи, потому что выглядит странно и отдали другой, более красивой девочке? Интересно. Разовьём эту тему.
— Нет, Кристина, я согласна с тобой. Жертва всегда жертва, а виноват тот, кто довёл ее до края. Скажи, когда у тебя отобрали стихи, их передали Виоле, да?
Вот теперь она настоящая. Теперь она та, кем является — болезненная открытая рана, слегка присыпанная тёмными прелыми листьями. Упоминание Виолы вызывает в ее глазах такую вспышку, на смену которой приходит чёрное отчаяние — мне кажется, из невнятных серо-зелёного-коричневых они становятся темными как сама чернота внутри ее.
— Причём здесь Ви…
Она называет ее так же, как в дневнике. Для нее слишком болезненна эта тема, и время ничего не вылечит. Такую поведенность, какую я видела в ее записях, не стирают ни годы, ни десятки лет.
— При том, что Виола — твоя жертва. И только твоя. Ты можешь мне сколько угодно рассказывать о том, как жизнь к тебе несправедлива, но мне плевать на тебя Кристина. Мне изначально была интересна не ты. Все, что меня волнует и волновало — это то, что случилось с ней в тот вечер, и зачем ты изводила ее. Ведь ты любила ее, Крис. И сейчас любишь. Почему была к ней такой жестокой? Ведь не из-за детской же обиды за стишочек, ну, ей-богу? А?
Я в третий раз опускаю камеру и смотрю на нее, не скрывая больше своих истинных мотивов. И по тому, как на секунду растерянными, потом испуганными, а потом злыми становятся глаза Кристины, как она опускает руки, едва не роняя листок, а потом возвращается в прежнюю стойку, с удивлением понимаю — а вдруг… может?
Вдруг причиной этой трагедии, которая до сих пор кажется мне сплошным клубком противоречий, стала сущая мелочь? Переданный другому детский стишок на линейке и уязвлённое, невероятных размеров самолюбие, которое не зависит от возраста. И у ребёнка умнее, развитее других оно может быть таким, какое не снилось даже очень амбициозным взрослым.
Господи, да неужели все это — на самом деле из-за стишка в первом классе! И все остальное — соперничество, боль, обида, месть и такая неправильная, странная и больная, но все же, любовь выросли на этой банальной почве?
Какая злая ирония, черт побери. Это было бы очень смешно, если бы не было так трагично и дико.
Это осознание настигает меня тут же, не сходя с места, и то, что я вижу перед собой Кристину в этот момент, только усугубляет ситуацию. В ней по-прежнему нет ни капли сочувствия, ни одной из тех, пусть глупых и несвоевременных мыслей, которые взрываются в эту самую минуту у меня в мозгу — неужели так? Неужели человеческая жизнь стоит отобранного стишка в младших классах? Неужели такой маленький камушек, брошенный несправедливо, не вовремя мог превратиться в булыжник и обрушить гору?
Продолжая рассматривать Кристину, чувствую в ответ такой же пытливый, пронизывающий взгляд, кричащий «Чего ты хочешь от меня?» И вижу в ней по-прежнему только одно — беспокойство о себе. Обиду за себя. Уверенность в том, что даже страшные последствия ее действий — всего лишь вина тех, кто обошёлся несправедливо.
Опять же, с ней.
Чувствую, что начинаю задыхаться от такой плотной самозацикленности, полного отсутствия эмпатии, интереса к другим людям — пусть не таким умным, не таким глубоким, не таким продвинутом, но… Людям. Просто людям, самым разным, живым и настоящим, иногда жутко бесячим, иногда делающим глупости, иногда добрым, иногда злым. Но и в половину не таким жестоким, как Крис. Потому что многие из тех, кто делился сегодня со мной не самыми приятными подробностями своей жизни, принимали свои ошибки. Крис же по-прежнему считает, что она права. Что все было справедливо, и единственная жертва — не погибшая в семнадцать лет Виола, шагнувшая из окна в глубокой депрессии, не те взрослые, пусть ошибавшиеся в прошлом, но которых публично выстегали и опозорили перед всем их окружением, включая детей, коллег и родителей, не дав возможности объясниться — а она сама. Только Кристина — единственная жертва вопиющей человеческой несправедливости.
А все остальные — просто мудаки тупые.
— Я слышала, как она звонила тебе.
Почему, вместо того, чтобы остро и тонко вставлять изящные шпильки, пользоваться тем, что узнала из ее дневника, играть ее методами — аккуратно расшатывать самооценку и внушать свои, нужные мысли, я бросаюсь на нее с открытым забралом, вываливая самое важное прямо и даже грубо, как груду камней под ноги?
Дура ты, Полина. Изящные интриги — однозначно не твоё.
Ну и ладно, сказано так сказано. Будем играть, как и раньше — открыто и наотмашь. Тем более, кажется, Крис, это совсем не нравится. Впервые она тушуется, опускает взгляд и делает шаг назад.
Краем глаза замечаю, что многие из собравшихся смотрят на нас, и в первую очередь — суровые ребята-помощники алкоголических спонсоров. По всему ясно, что фотосессия закончена, и кто не успел, тот опоздал. Но пока я не дала отмашку, никто не завешивает проход, не объявляет участникам о том, что можно расходиться.
Но сейчас мне не до этого. Пусть смотрят. Для меня важнее я и Крис, которую, наконец, удалось вытянуть из панциря, схватить пальцами за скользкое брюшко. Нужно быть очень внимательной — одно неосторожное движение — и она сорвётся. Слишком юркая, слишком скользкая. Девочка-тень.
Подхожу к ней ближе, понимая, что она тоже замечает внимание к нам, и еще больше замыкается, снова отступает к своим вещам — где только ее первоначальная бравада?
— Иди сюда.
Она прекращает пятиться и послушно делает несколько шагов вперёд.
— Я слышала, как она просила оставить ее в покое. Дать ей жить. И тебя тоже слышала. Разговор был в школьной курилке на четвёртом этаже. Перед выпускным. На громкой связи.
Кристина, бледная, как сама изнанка тени смотрит на меня и ничего не говорит. Ее глаза раскрываются до невероятных размеров, и мне кажется, что сквозь них я слышу, как звенят ее нервы.
Но она молчит, не сдаётся. Она права. Она — по-прежнему жертва.
— Ты понимаешь, что это — доведение до самоубийства? Что это статья, Кристина?
В ответ все такой же отчаянно звонкий, немигающий взгляд. Она никогда не признаёт того, что была в позиции агрессора, ни за что. Просто потому, что может чувствовать только свою боль.
— Я была рядом, когда она звонила. И записала то, что слышала, себе на телефон. У меня есть на тебя нехилый компромат, Кристина. И я думаю пустить его в дело.
Господи, зачем я вру? Зачем беру ее на слабо? И чего в итоге я хочу? Чтобы она покаялась, упала на колени, разрыдалась? Попросила у всех прощения? Побила себя по щекам покаянными пощёчинами?
Что ты творишь, Полина? Зачем это тебе?
И в то же время понимаю — я знаю, что мне нужно. Это очень простая и обычная вещь. Мне нужно, чтобы Крис, в ответ на сегодняшний вопрос «Ты или тебя?» сказала: «Я». Это я устраивала травлю, я беру на себя ответственность, я признаю. Потому что, пока этого не будет сделано, пока она не поймёт, какие последствия имеют ее поступки, пока она считает себя единственной пострадавшей… Её игра будет продолжаться. Не факт, что она и с осознанием своей причастности остановится, но всё-таки, шансы есть. А пока она уверена в своей невиновности — нет ни малейшего.
