— Не пидорасов, а гермафродитов, — уже не чувствуя даже Наташкиных тайных знаков, продолжаю я с каким-то залихватским удовольствием. Я знаю, что сейчас будет громкая сцена и скандал. Возможно, она даже сорвёт начало мероприятия — а о том, что оно скоро начнётся говорит появление Дениса на помосте у стойки бариста. Держа перед собой смартфон, он верится на импровизированной сцене, оценивая качество связи из разных ее уголков, после чего записывает сториз с анонсом начала — вот только у меня тут с дамами своя атмосфера.
— Да один хер! — тем временем в сердцах выкрикивает Вера. — Девки, вы что, очумели, что ли? Вы к кому детей привели? К кому детей привели, я спрашиваю?!
— Верочка, подожди, — пытаясь успокоить ее, Наташка обнимает взвинченную приятельницу за плечи, но та раздраженно отбрасывает ее руку. — Ты не так все поняла. Поля — у неё просто работа такая… Она ж этот… журналист, они все такие с прибабахом, на первый взгляд. А так — она хорошая, и детей поснимает нормально, и ты знаешь, сколько у неё поклонников, которые их фотки полайкают? Она только кажется дурной, Полька-то наша… На самом деле — добрейшей души человек, и малых наших любит от души — самой-то бог деток не дал, вот для неё и чужие как свои, ну, надо ж куда-то все нерастраченное материнское девать, понимаешь? Так что насчёт этого можешь не переживать. Я ей своих без задней мысли доверяю, никого она не обидит.
Выслушиваю эту так себе защитную речь без единой эмоции на лице — боюсь, если начну хоть как-то реагировать, то рассмеюсь в голос. До сих пор сама не знаю, как так вышло, что я опять оскандалилась и зачем мне это нужно, но ни растерянности, ни подавленности, как в самом начале, больше не чувствую.
Наоборот, вместе с бодростью приходят силы и желание побыстрее начать нашу фотосессию.
— Вер, слушай, Наташа правду говорит, ну что ты… Ну ты видишь, что она, что этот ведущий, мужик ее — они люди не из наших, нам их не понять, — сестру мэра совершенно не смущает, что она говорит обо мне в третьем лице, равно как и любовницу директора рынка. Что кажется Гали, то, покрывшись красными пятнами, она просто стоит на месте, не зная, что сказать. — Но ты подумай, это все ради малых! Ты представь, сколько народу их увидит, может, продюсер какой заметит, или рекламный агент. Ну снимала она этих пидорасов…
— Гермафродитов, — не упускаю я новый шанс внести ясность в разговор. — И прекратите, пожалуйста, их оскорблять. Использовать физиологические особенности для того, чтобы заклеймить человека — признак быдла, а не взрослых людей, тем более родителей.
…А все ведь начиналось с того, что молодежь пошла странная, девочки не всегда красятся, а мальчики носят узкие штанишки.
— Да хоть гомосапиенцев! — сердито обрывает меня сестра мэра — Ну ты чего, Верок? Ну прекрати!
— Дура ты! И все вы — дуры! — успокоительные увещевания имеют на Веру прямо противоположное действие, и на нас начинают оглядываться многие из рядом стоящих. — Если вам плевать на ваших детей — то мне не плевать! Я знаю одно — только пусти эту заразу на порог — и все, метлой не выметешь! С этого все начинается! Сначала эти фоточки непонятные, а потом бац — и сегодня он мальчик, завтра девочка, потом бухает по-чёрному и позорится на весь интернет, а после вообще — из окна сигает!
Ещё одна неудобная пауза, повисающая после гневных откровений Веры, показывающих как на самом деле относится их компания к трагедии Анжелы — каждая из них считает, что это вина матери, уж она-то на ее месте точно бы такого не допустила, — тянется недолго. Резко развернувшись на высоких каблуках, Вера, сопровождаемая недоуменными взглядами, направляется к центру, где недалеко от сцены и вещающего на ней Дэна стоит ее сын-подросток.
Она налетает на него как раз в тот момент, когда, повернувшись выгодным ракурсом, он делает селфи рядом с милейшего вида девочкой, прильнувшей к нему с такой же отрепетированной улыбкой.
— Пошли отсюда!
— Что? — удивлению мальчика нет предела, и это понятно.
— Пошли, я сказала! Не хватало еще тебе… во всем этом! Нормальным мужиком надо расти, а не вот это всё!
— Ну, ма! — возмущённо кричит он, в то время как взбешённая Вера дергает его за рукав, пытаясь вырвать смартфон из рук сына.
— А ну отдал! Я еще посмотрю, что ты там за фотки такие понаделал сегодня! Все отцу скажу, чем ты тут занимаешься! Ишь, повырастали! Штаны спустить и по жопе — вот что вам надо! Чтоб дурью не маялись!
— Да ты че, ма?! Ну, ма, ты чего озверела!
И в этот самый момент колонки над нашими головами взрываются голосом Вэла, который все еще стоя в подсобке, явно задумал эффектное появление.
— Насилие! — разносится по кофейне с торжественной трагичностью, отдавая эхом из динамиков, выставленных на улице. — Насилие окружает нас! Оно как воздух — не замечая, мы им дышим! И разрушаем себя… Изнутри! Прогниваем! И разлагаемся… заживо!
Спустя секунду он показывается на «сцене» рядом с Денисом — и в зале повисает напряженная тишина. Замирают брызнувшие во все стороны, чтобы быстрее занять свои места, подростки, застывают, превращаясь в каменные изваяния, Наташка с подругами, даже Вера, ухитрившаяся вырвать у сына телефон (видимо, в этом заключалось коварство ее плана, она знала, что ребенок последует за своим смартфоном куда-угодно) останавливается без движения, глядя на Вэла во все глаза.
Склонив голову на бок, я ловлю его взгляд и показываю пальцами значок «окей» — нельзя было появиться в более подходящее время и более эффектно. Вэл находится в сценическом образе, или, как он любит говорить, воплощает визуальный концепт идеи.
Вся его одежда залита то ли кетчупом, то ли томатным соком — и очень сильно напоминает кровь, которую эти ингредиенты и должны символизировать. Руки Вэла, которые он воздевает над собой, также красные по локоть — подозреваю, это уже пищевой краситель. Я слишком хорошо знаю дизайнера и его нетерпимость к спорным тактильным ощущениям, чтобы представить, что он мог вымазать липким кетчупом свое драгоценное тело, которое позволяет изящно истязать только истинным профи своего дела. На груди у него висит табличка, сотворенная из куска картона и бечевки, придающая сходство с жертвой-смертником. Это же сходство усиливают гладко зачёсанные назад волосы, открывающее его лицо со следами пищевого красителя — но впечатление создаётся такое, что это кровавые потеки.
Надпись на табличке сделана так же размашисто, как будто ее писали кровью — #янеубиваюсловом. Глядя на этот образ, я едва удерживаюсь от аплодисментов, вот только остальная публика до сих пор пребывает в состоянии онемения.
— Ох, бля, — слышу я от одного из мальчишек, застывшего рядом со мной со стаканом ванильного латте. — Охренеть, бля. Почти как Джокер.
Остаётся надеяться только на то, что остальная часть собравшихся в «алкогольной» зоне на летней площадке не воспримет этот образ как насмешку и не пойдёт вразнос. Но, судя по гробовой тишине и тому, что ни один из звуков не доносится в распахнутые окна, Вэлу удалость сразить и эту аудиторию.
