— Так, опять началось… Полина! — его резкий тон действует на меня как отрезвляющая пощечина. — Что на тебя нашло? Опять хочешь дать заднюю? После всего, что мы решили, после того, что ты мне говорила — что каждый прежде всего человек, а все его связи — это уже потом? — злость и волнение в его голосе прошибают меня, совсем как в тот вечер, когда мы разругались в пух и прах, побив на пороге дома дизайнерские подсвечники Вэла.
Нечасто в Артуре проскальзывает максимализм, присущий его возрасту, и я не так уж часто воспоминаю о разнице в годах между нами — но сейчас, в этой вспышке вижу именно юношескую порывистость и негодование. От того, что я снова позволила себе сомневаться, что снова задумалась о том — а правы ли мы в своём стремлении быть вместе?
Вот так вот — если я буду мыслить слишком мудро, по-взрослому, то стану предательницей для него. Если буду и дальше безрассудно плевать на трудности — предателем для своих станет он.
И я на самом деле не знаю, что хуже.
— Никогда больше не повторяй этого! Насчёт передумать, ясно? — его пальцы сжимают мой подбородок и как только я пытаюсь убрать их, он останавливает меня поцелуем, который говорит о его чувствах сильнее любых слов. Я просто задыхаюсь от того напора и ярости, которые неожиданно просыпаются в нем.
Юношеский максимализм, что с него возьмёшь, как сказали бы рассудительные думающие люди. Только этот самый максимализм не дает нам отступиться от того, чего мы хотим, не пойти на поводу у очередного «надо» вопреки своим желаниям. В нем нет мудрости и выдержки — зато есть честность и стремление получить то, что хочешь, вопреки всему.
Даже вопреки доводам здравого смысла.
И я сдаюсь, уступаю этой бескомпромиссности — потому что не хочу думать больше о том, как было бы правильно и мудро. Я хочу тоже, как и Артур, в свои двадцать три — всего и сразу. И сейчас, когда он обнимает меня, когда его руки, как и мои совсем недавно, снимают и отбрасывают подальше мою одежду — я верю, что такое желание и есть наша главная мудрость.
— Но как… как я поеду с тобой? Как ты это всем объяснишь? — все еще не могу успокоиться я, задавая вопрос за вопросом, пока он пытается сделать всё, чтобы я замолчала.
— Да похеру! — хрипло выдыхает он мне в лицо, толкая меня изнутри так сильно, что моя голова откидывается назад, но я все возвращаюсь и возвращаюсь к этому.
— Как? Я! Поеду! С тобой? Как?!
Как хорошо, что здесь никого нет, иначе на мои крики опять бы сбежалась толпа экзорцистов. Всё-таки, не так уж и не прав был Артур, когда задумался о нашем с ним общем доме. Который у нас будет, обязательно будет, если только все получится. Если только…
Мои пальцы, которыми я вцепилась в его шею и плечи, соскальзывают по коже, оставляя за собой красные следы-бороздки — руку как буто сводит, я пытаюсь удержаться, но бесполезно. Завтра ему снова придётся прикрывать всё это одеждой, а если кто заметит — то объяснять, врать, уворачиваться — как же надоело, когда уже не нужно будет прятаться!
— Как ты объяснишь людям, почему я с тобой? Почему я приехала?
— Блядь, Полина! — на секунду Артур останавливается, а мне хочется послать куда подальше решение всех вопросов, даже самых сложных, ли бы он продолжал. Ох, какой же он злой сейчас, какой невероятно красивый и злой. Так… Держаться, держаться, надо услышать, что он отвечает — не зря же я столько долбила ему мозг этими вопросами. Если мне сейчас заложит уши или сознание куда-то отьедет, боюсь, в третий раз на мой вопрос я услышу только одни ругательства — и точно ничего не смогу понять.
— Сказано же — ты едешь со мной и с Вэлом вместе! — он резко пригибает мою голову к себе, и его шёпот обжигает мне шею и мочки ушей. — Я беру его, потому что он теперь друг семьи и сам напросился на конюшни, а тебя — как его подругу, ясно? Железные отмазы есть у всех, и ноль риска! Тебе этого хватит или, может, еще поговорим? — и его рука, спускаясь вниз, только усиливает саркастический эффект этой фразы. Мое сознание истончается и падает вниз набухшей каплей, разлетаясь в мелкие брызги, и я не помню и не понимаю, соглашаюсь ли с ним на словах или в мыслях, которых, на самом деле, и нет сейчас.
В голове, после какого-то звенящего ощущения поселяется блаженная пустота. Мне на все плевать, и я снова со всем согласна.
Я не могу даже рассмеяться от понимания того, что Никишины в своём желании уберечь сына и брата от влияния коварной профурсетки, неожиданно обеспечили нам поездку за город на двоих. И пусть это отсрочит наши сборы на пару дней — но это всего лишь пара дней.
Это же не страшно?
Страшно становится через несколько часов, утром, которое мы встречаем на пляже, так и не вернувшись домой. Казалось бы — ну, что такого — вздремнуть часок. Надолго мы не сможем отключиться с ним на почти голых камнях. А этот ночной воздух — он как свежая родниковая вода, так приятно расслабиться, дышать им, пить его, и чтобы легкий ветерок гладил обнаженную спину… и ноги… это так убаюкивает, так успокаивает…
Я вскакиваю резко, не до конца понимая, где нахожусь и что происходит, но ощущая одно — на меня кто-то очень внимательно смотрит.
Оказывается, это целых две пары глаз. Одни — блеклые, неясного цвета, который стерло время, а вторые — нечеловеческие, ореховые, с горизонтальным зрачком, который обычно рисуют в комиксах у всяких демонических существ.
И сейчас я вижу их перед собой — демонические глаза и глаза, повидавшие так много, что это утомило их, и они утратили остроту. Поэтому их обладательница так недобро жмурится — то ли от недовольства тем, что видит, то ли от того, что, наоборот, хочет рассмотреть все получше.
— Блядына, — слышу я спокойный, констатирующий факт голос и, окончательно придя в себя после стремительного пробуждения, а вижу неопределённого возраста бабулю с козлом на привязи, упруго перестукивающим копытцами по мелким камням.
— Не, я не поняла. Вам шо тут, медом помазано? — в ее глазах при этом читается искреннее удивление. Да я и сама удивлена. Вместо того, чтобы заночевать в машине или того лучше — на удобной кровати дома, мы с Артуром отключились здесь, укутавшись в одно одеяло на жесткой земле.
Чёрт! Артур! А вдруг… понимаю, что эта мысль больше похожа на паранойю, но… Это же маленький город, здесь все друг друга знают. А вдруг и она — эта бабулечка тоже? Или, может, козел?
Ловлю себя на том, что в голове творится абсолютная каша, и наклоняясь вбок, заслоняю Артура собой, параллельно стараясь накинуть свободный угол пледа ему на лицо. Он в ответ на это тихо стонет во сне и одним движением сбрасывает покрывало.
— Совисти у вас нэмае. Раньше хоть в кущах злыгалысь, а щас — отут, на открытому мести, — бабуля обличительно показывает на пустырь вокруг нас, не заполненный, к счастью, больше никем. — Стыдоба, — подводит итог она. — И дэ оцэ ваша совисть? Дэ совисть, я спрашую?
В эту самую секунду неожиданно просыпается Артур — я чувствую движение за спиной и рукой пытаюсь уложить его назад, чтобы не привлекал внимание. Если уж так сложилось, пусть единственной блядыной здесь буду я.
