— Девушка, у нас для вас ничего нет, — каким-то общим шелестящим выдохом несётся от рядов.
— Совсем с ума посходили! Хватит горлопанить и песни орать! Сейчас полицию вызовем!
И очень знакомым, напевным и низким голосом, совсем рядом:
— Ты у меня на карачках ползать будешь… Тебя змеи и черви заживо будут жрать. Ни один доктор тебе не поможет.
И ещё, тихо-тихо, но фоне этого:
— От злого врага, от острого клыка, от печали и нужды, от всякой ворожбы…
Мне не нравится, совсем не нравится то, что происходит — я больше не могу убеждать себя, что все игра, все не по-настоящему. Нет, где-то внутри меня скрывается четкая уверенность, что розыгрыши и провокации закончились, все очень неприятно и… плохо. Мне хочется спрятаться, уйти — кто только просил меня сюда приходить, связываться с этими людьми.
Все плохо. А будет ещё хуже.
Оглядываюсь в поисках места для отступления и вижу за собой полупустыню сцену. На ней никого, кроме двух фигур. Сцена — непривычно большая, прямо-таки огромная для нашего маленького зала — и вот я не просто пячусь, я иду по ней — долго, очень долго. Пространство вокруг как будто раздвигается и я не могу приблизиться ни на метр к двум фигурам, стоящими поодаль.
Я начинаю бежать им навстречу, мне хочется увидеть, узнать, разобраться, кто это, что происходит, но они как будто ускользают от меня. И вдруг, как это обычно бывает во снах, возникают совсем рядом. Я останавливаюсь как вкопанная, чтобы не налететь на них.
Передо мной стоит всего один стул, на котором сидит всего одна девушка — но какая. В коралловом пышном платье, с локонами, завитыми на калифорнийский манер, с розовыми прядями в волосах. Через грудь — яркая лента с блестящей надписью, у ног — гора блестящих пакетов и коробок в яркой обложке. Виола? С ней все в порядке? Она жива? И все произошедшее с ней, этот глупый прыжок ради тысячи лайков — этого же не было. Мне все это приснилось!
Как же хорошо! А я думала, что будет только плохо, хуже и хуже.
Я упираюсь руками в колени, стараясь отдышаться, и несмотря на усталость — улыбаюсь.
— Как хорошо, — говорю, — что ты здесь. Приходи к нам в воскресенье. Я сделаю тебе отличный фотосет. Все увидят, какая ты на самом деле.
Вопреки моим ожиданиям, она не радуется, не удивляется — от неё вообще никакой реакции. Присматриваюсь повнимательнее — она абсолютно неподвижна: неестественная поза, замерший, устремлённый в одну точку взгляд.
— Виола! — пытаюсь достучаться к ней, как тогда, в туалете-курилке. Только теперь я все про неё знаю — имя, ее жизнь, ее страхи и надежды. Я должна, я смогу достучаться. — Виола, послушай меня! Виола!
Теперь я сама не слышу свой голос, он тонет, растворяясь в плотном воздухе вокруг нас, который съедает всё — мои жалкие попытки с ней поговорить, убедить в чём-то, вызвать хоть какую-то реакцию. Виола неподвижна — смотрит сквозь меня, и лёгкая улыбка на ее губах выглядит как рана, вырезанная ножом.
— У тени нет имени, — слышу я другой голос, и вижу ее — вторую фигуру, стоящую за спиной Виолы, которую сразу тяжело заметить. Одетая в мужской костюм, со стрижкой под мальчика, с крашеными в фиолетовый волосами, она могла быть очень яркой и заметной, если бы не вжималась в темноту, которая, кажется, сгустилась вокруг неё. Так странно — сама тень говорит о тени.
— Она просто все время рядом, — ладонь девочки медленно поднимается с плеча подруги, движется по ее шее и обхватывает горло сладострастным, полным собственнического наслаждения движением, утверждая: «Она моя. Я никому ее не одам». И в этом жесте нет ни капли осуждения или вражды. Одна только радость полного обладания и власти над человеком. Красивая игрушка, полностью подчинённая воле хозяйки, которую она так неправильно, вопреки разнице между ними, любит.
Мне становится страшно — сейчас она убьёт ее, перекроет ей воздух, заберёт возможность дышать. Но жертва не сопротивляется, ее взгляд меняется — в нем скользит хмельная, бездумная затуманенность, удовольствие и едва ли не радость — она, наконец, знает кто такая, хозяйка сказала ей это и указала, какой быть. Они крепко связаны друг с другом и абсолютно счастливы.
— Она не ты! — все еще беззвучно спорю я с ними обеими, и несмотря на то, что слова так и не слетают с языка, я понимаю — девочки слышат их. Но не воспринимают. Они не согласны. У них свой мир и они очень злы на меня за то, что вмешиваюсь и разбиваю их иллюзию.
— Нельзя убрать тень. Она всегда вместе с хозяином. Не надо этого делать. Можно сильно пожалеть.
Вторая фигура, в костюме, выходит из-за спины Виолы и с этими словами приближается ко мне — чуть шаркающей, неуверенной походкой, хмуря по-детски ровные и широкие брови.
— И у тебя есть тень, — тихо говорит она, глядя мне в глаза. — У всех есть. Если ты думаешь, что нет — значит ты врешь. Ты кому-то много врешь, да?
Я не понимаю, что она от меня хочет, мне всего лишь нужно вывести Виолу из этого странного сна, пока не поздно. Пока он не стал для неё вечностью.
— Я узнаю и про тебя, — вдруг говорит девочка-тень, закрывая от меня Виолу. — Я узнаю, что ты прячешь в тени.
Отступаю на шаг, потом еще на один, чувствуя настоящую панику. А она, наступая и глядя мне в глаза, продолжает.
— Я узнаю. Все про тебя узнаю. И всем об этом расскажу.
Ещё шаг назад — и я падаю.
Падение такое резкое, стремительное, что от него внутри что-то обрывается, дыхание пропадает и сердце сжимается в испуганный комок. Ты просто летишь, понимая, что происходит, готовясь разбиться на тысячу частей. Или превратиться в кровавую лужу — и только надеешься, что сознание выключится за миг до приземления — от ужаса, от страха боли, от потрясения этим моментом — такой долгой и леденящей секундой между жизнью и смертью.
Но смерть не приходит — чьи-то руки подхватывают меня, мягко, аккуратно, без боли, как будто это не я, сорвавшись, летела вниз с огромной скоростью. Все позади, все уже закончилось — и страх и безнадежные попытки сделать то, что никак не выходит, и чувство стыда и неуместности. Все хорошо. Все так спокойно.
Я знаю эти руки, даже не оборачиваясь, не пытаясь убедиться в том, в чем не надо убеждаться — все и так понятно.
— Артур, — произношу его имя и радуюсь тому, что опять слышу себя, мой голос снова звучит. — Ты будешь защищать меня ночью от чудовищ?
Я знаю, о ком говорю, знаю своих чудовищ в лицо — но мне пока очень страшно себе в этом признаваться. Знаю, что проиграла все свои сражения, в которые вляпалась так легко и бездумно. Знаю, что не стоило вмешиваться в то, чего не понимаю, нужно было уезжать сразу, как только стало ясно — у меня здесь ничего не выходит.
Но если бы я сделала так, то у меня не было бы Артура. А, значит, все не зря?
Он здесь, со мной, такой живой, настоящий — тёплое дыхание, губы, от которых невозможно оторваться, руки, в которые, кажется, я влюблена отдельно, как во что-то дарящее самое яркое, самое острое удовольствие. С ним не надо сдерживаться, не надо думать, не надо бояться.
