Лучше бы он так сильно не хвастался, потому что подруга не оценила его признаний, и судя по грозному воплю: «У Раиски-и!!?» и звукам бьющейся посуды, дала волю всей своей ревности.
Теперь они скандалят из-за пропавшей сотки, пытаясь узнать, кто у кого стырил заначку, а я, продолжая странно курить в темноту, наслаждаюсь давно забытыми прелестями жизни в панельных многоэтажках, внушающих иллюзию отдельного жилья. На самом деле, здесь все сидят друг у друга на головах, едят вместе, спят вместе и даже бачки в туалетах смывают в унисон.
Но тут находится квартира Артура, а с ним вместе я готова сидеть на голове у кого угодно.
— Почему именно это район, Артур? — задаю вопрос, давно вертевшийся на языке. — Неужели, чтобы быть подальше от центра? От квартиры родителей? Неужели между вами на самом деле все так фигово?
— Не знаю, — одной рукой он забирает у меня сигарету и по нашей маленькой традиции делает несколько глубоких затяжек. Я не вижу его, он стоит у меня за спиной, но слышу эти несколько жадных и рваных вдохов, понимая, что сейчас мы зашли на самый тонкий лёд, в самую опасную тему. — Просто в любом другом они бы начали приезжать. Оставаться ночевать. Готовить мне. Гладить одежду, перевешивать бельё. Все, как они любят.
— Кто это? Мама или сёстры?
— Мама. Чаще всего она, — голос у Артура снова спокойный до автоматизма, хотя лучше бы он злился. Тогда эту обиду можно было бы выловить и вылечить по свежему, а так — она слишком застарела, въелась в его сознание, в его кости, в его мозг. Обида, которую он задавил, сделал частью себя больше десяти лет назад, когда пришлось выбирать между собственным будущим и будущим семьи. И Артур выбрал семью. Ведь как не выбрать, когда без него там все умрут?
— А так — ездить далеко, наркоманы какие-то под боком, — с ироничной беспечностью продолжает Артур, и я понимаю, что ни разу с того дня, как съехал, он не пожалел об этом, даже несмотря на тот треш и угар, который творится здесь, за тонкими-тонкими стенами.
— А ты когда переезжал, наверное, было очень тяжело? Не думаю, что тебя так легко отпустили, — забирая у него сигарету, я выпускаю ещё немного невидимого дыма в темноту.
— Ну, не скажу, что легко. Но это хотя бы окраина, не другой город. Да, были скандалы, мама опять таблетки горстями пила и умирала. Но как-то выжила, сама видишь. Я бы все равно не остался. Они там все быстро очухались, и поставили мне новое условие — хорошо, ладно, типа живи. Мужику нужна отдельная квартира, чтобы девок водить. Но до двадцати пяти ты должен жениться и переехать в нормальный район.
Этот момент я не могу пропустить просто так.
— О, так я выходит твоя девка! Самая гулящая из гулящих! Явилась, бесстыжая, едва ли не без трусов, предлагать себя, фу, стыдоба! Где только моя женская гордость? Артур, ты хоть понимаешь, как ты попал, с кем ты связался?
Он смеётся, параллельно продолжая говорить со мной руками — запускает ладони в мои волосы, пальцами сжимает и массирует кожу головы — ох, как же это здорово, так невыносимо здорово, что я только и могу, что откинуться назад, навстречу его рукам, и застонать, протяжно и с удовольствием, сознанием уплывая куда-то в восторженный сюрреализм.
Артур реагирует сразу же — наклоняясь ко мне, целует в шею — жадно, с нетерпением, — это почти как ожог, до чего горячо… Кажется, на теле после таких поцелуев должны оставаться следы, как маленькие татуировки. Кое-как успеваю затушить недокуренную сигарету и щелчком отбрасываю ее в чёрную неизвестность за окном.
— Ты же понимаешь, что мы скоро уедем отсюда? — говорю то главное, ради чего пришла к нему, и слышу, как мой голос охрип от волнения. Ещё бы. Это в первый раз я произношу то, что до этого было в голове каждого из нас. Ну, в моей так точно. Очень хочется верить, что и насчёт Артура я не обманулась. — Обязательно уедем. Вместе или по отдельности — решай ты… сколько тебе надо времени.
— Я хочу быстрее, — говорит он сзади, у самого моего уха, а мне все сложнее соображать из-за его рук, из-за его движений, из-за его голоса.
— Как… как скоро?
— С тобой вместе.
Если бы передо мной не была такая кромешная тьма, перед глазами бы точно все поплыло — а так получается как курение в темноте. Все плывет, только ты этого не видишь, а чувствуешь.
— Как? Уже через неделю?
— Да, — его ладони ложатся мне на плечи, он рывком притягивает меня к себе, и я вскрикиваю — не от боли, нет. От радости. Я понимаю, что Артур не шутит, что он готов к переменам. От него прет такой пьяной, отвязной свободой, что я почти захлёбываюсь в ней и только повторяю:
— Со мной? Ты уедешь вместе со мной? Ты… хочешь этого?
Каждый новый вопрос подстегивает в нем какое-то ожесточённое желание, заставляет быть резким, напористым, его дыхание мешается с хриплыми выдохами, с гортанными низкими звуками, которые он еле сдерживает — и в темноте я ощущаю это не кожей, а оголенными нервами.
— Не надо, — прошу его. — Не сдерживайся. Забей на все. Ты скоро уедешь… со мной. Ты же хочешь этого? Хочешь, да?
Пусть он снова и снова говорит мне, что согласен. Снова и снова.
За окном вдруг начинается дождь — в одну секунду, как будто сверху резко включили душ, шумный поток ударяет по карнизу, разбиваясь о него тысячами капель, в нашу сторону от окна начинает заливаться вода — я вижу это при яркой вспышке молнии, которая сопровождает гром, и выхватывает голубоватым свечением все вокруг. Хватая грозовой воздух широко открытым ртом, подаюсь вперёд — и на лицо, на плечи, на руки, которыми я упираюсь в оконную раму, попадают капли дождя, смешиваясь с капельками пота на теле, и скользят вниз, оставляя за собой маленькие мокрые дорожки. На короткий миг я как будто соединяюсь с этим ливнем, с молнией, с облаками, с землей, с небом. Со всем. Как будто я — это мир, а мир — это я.
Артур, возвращая реальность, оттягивает меня от подоконника, пока я буквально вишу у него на руках. Пальцами ног едва касаюсь его пальцев, потом упираюсь, наступаю на них, и смеюсь от того, какие у нас получаются совместные шаги.
Мы снова падаем с ним на кровать, и она возмущённо и нервно скрипит, но теперь, в полной тишине поздней ночи, разрушаемой только слабым рокотом грома, ее визги звучат в два раза надрывнее, напоминая страдания убиваемой чайки. Конечно, это не вызывает радости в соседях, которые хотят вздремнуть хоть пару часов перед рабочим днём, когда им снова предстоит биться за жизнь, добывая деньги, которые к вечеру можно пропить. Грохот по батареям начинается такой сильный, что я понимаю — стучат не только те, кто уже тарабанил до этого, снизу, — а и с боку, слева, справа, со всех сторон. Наверное, будь у Артура соседи сверху, они бы тоже лупили швабрами, или вениками, или чем они это делают — но, к счастью, мы с ним на сам верхнем, пятом этаже.
— Да сколько можно!
— Харэ уже! Дай поспать!
И самое смачное возмущение, залетающее к нам в окно сквозь шум дождя:
