— А что у тебя на личном-то, Полька? А то выспрашивать, как всегда умеешь, а сама ни гу-гу. Знаю я тебя, хитрюгу! Умеешь глаза замылить и разговор черте куда увести. Вертайсь давай! И рассказывай как есть, не отвертишься!
— Да что на личном, — говорю, снова приземляясь рядом с ней. Тарелку с бутербродами пытаюсь примостить рядом, в образовавшееся углубление «дивана». — Как обычно, никакой стабильности.
— Что, опять хвосты крутишь? Обо всем и ни о чем? — неодобрительно уточняет Наташка, забирая свой бутерброд и с аппетитом его надкусывая.
Я, как когда-то при знакомстве, снова любуюсь подругой, отмечая про себя, что пусть в ней больше нет былой лёгкости — зато появилась величавость и статность, присущая Тамаре Гордеевне. Собранные в небрежный хвост тяжелые волосы отливают смоляной чернотой, без единой серебряной нити. Никто из Никишиных никогда не красил волосы, гордясь натуральным оттенком цвета воронова крыла, семейной традиции придерживается и Наталья. И главное — по-прежнему пронзительные синие глаза смотрят остро, цепко. Только когда-то густые соболиные брови стали тоньше — гонясь за модой, Наташка их подщипала, за что мне хочется ее обругать. Но вместо этого ругает меня она.
— Что ж ты за человек такой, Полька! Сколько лет прошло, а ты никак не остановишься! Ну что ты перебираешь? Зачем? Чего добиться хочешь? А ну, давай, рассказывай, что да как! Рассказывай и показывай!
Спустя еще полчаса моих клятвенных убеждений, что ничего я не ищу, никого не жду, ничего никому не доказываю — просто у меня нет жизни на одном месте, и постоянные связи меня тяготят, мы с Наташкой устраиваем, как в давние времена, смотрины женихов. Только раньше мы листали классный альбом с фотографиями, показывая друг другу нравящихся мальчиков, а теперь листаем ленту инстаграма.
— О, вот этот хорош! Самый сок! — категорично указывая пальцем на селфи с голым торсом утверждает Наташка. — Отличный мужик, Полька, чего с ним? Срослось, не срослось?
— Не срослось, — говорю. — Кризис самоидентификации.
— Чего-о, бля? — не удерживается Наташка и мы обе громко смеемся над ее реакцией, после чего я пытаюсь объяснить:
— Он решил пересмотреть свои взгляды на жизнь и уехал в Тай. Ну, там, отдохнуть, отпустить прошлое, найти новый путь. Тупик в карьере у него, не знает, чем дальше заняться. Перестал есть мясо, может и на наркоту какую подсел, не исключено. Я улетела как раз, когда его накрыло, прилетела — он в Тайланде. И хорошо. Скатертью дорожка. Весь мозг вынес своими метаниями.
— А мясо чего перестал есть?
— По этическим принципам. Ну и чтобы сознание очистить и яснее увидеть свой путь.
— Тю, дурак, — искренне расстроившись, говорит Наташка. — Красивый же мужик, чего так с ума сходить? Но раз такие выбрыки — значит, хорошо, что жизнь отвела. Слу-ушай… — Наташка внезапно делает страшные глаза. — А может он того… заднеприводный?
— Кто? — уточняю я, едва сдерживая смех, в то же время, понимая, куда она клонит.
— Педик! — громогласно объявляет Наташка. — Точно, педик! Ну какой нормальный мужик добровольно перестанет есть мясо?
— Нельзя говорить «педик», надо говорить «гомосексуал», — поправляю ее я, делая над собой усилие, чтобы не расхохотаться. Грубоватая прямота её высказываний и отсутствие всякой толерантности — еще одна примета нашего края, от которой я успела отвыкнуть.
— Да один черт, Полька! Это ж хорошо, что оно сразу открылось. И пускай себе катится в свой Тайланд, там говорят, что девочки, что мальчики — разницы нет. Извращенец, ишь ты! — теперь ее палец, перехваченный золотым кольцом, тычет в фото одного из моих бывших бой-френдов крайне обличительно. — И притворяется как хорошо! Ни в жизнь не скажешь! Да тьфу на него! Давай, еще показывай!
После демонстрации еще нескольких профилей — одного из столичных рестораторов, бывшего партнера по проекту, тоже фотографа, и немецкого галериста, с которым я работала месяц, скрасив это время милым и несерьезным романчиком, Наташка изрекает свой вердикт:
— Хорошие мужики, Полик, одобряю. Только не за тем ты гонишься. Совсем не за тем. Вот вроде и хороши собой, и умные, и даже иностранцы есть. А чего-то в них нет такого… главного. Красивые, а пустые. Не то это. Совсем не то. Воспитания правильного, семейности в них нет. Слыхала я, какие семьи создаются в ваших Европах! Разве это дело? Не мама и папа, а родитель номер один и родитель номер два! Это что такое? Конец света!
— Ты не совсем правильно поняла, там скорее трудности перевода на наш язык, — пытаюсь объяснить ей ситуацию, но она меня перебивает.
— Да хоть как! Все равно — неправильно это. Живут только для себя, сытые и довольные. Детей рожать боятся. По Тайландам ездят, с жиру бесятся. Не по-человечески это. Совсем не по-человечески.
— Да ладно тебе, — снова закуривая, я протягиваю вторую сигарету Наташке. — Каждый живет как хочет, Наташ. Я живу, как хочу. Ты живешь, как хочешь. И все счастливы.
С первой затяжкой чувствую, как меня резко начинает клонить в сон. Бросаю взгляд на часы, висящие у входной двери — половина шестого. Хвала всем богам, первый день в родном городе закончился. И закончился он довольно неплохо, в лучшей компании, какую только я могла найти. Значит, и дальше я не загнусь от тоски и скуки. А на днях еще раз забегу в жилищную контору, может пресловутый Кроликов излечился от чертей и горячки. Не могу я сидеть без дела до следующего четверга — это еще целых десять дней.
— Все, я в душ. Не то усну прямо здесь на диване. Я уже поспала сегодня в ванной, теперь здесь еще вырублюсь. Зачем мне тогда, спрашивается, кровать?
— Крова-ать… — протяжно говорит Наташка и снова поднимает палец вверх. — Классная у тебя кровать, громадная, во! Есть где развернуться, — она игриво подмигивает мне. — Только толку, когда одна на ней спишь? Вот вышла бы замуж, родила ребёночка — и осталась бы здесь. Жильё есть — еще и козырное какое! Модное, как в журналах! И огроменное для тебя одной. Мне было б страшно в таком одной спать.
— Да чего бояться, Наташ? У нас же здесь глухо как в склепе. Вот застрять тут навсегда — это действительно страшно, почище любых ужасов, — и осознав, что эти слова могут звучать обидно для неё, тут же уточняю. — Я же без денег совсем останусь, пойми. Работы не будет, а фотографировать и вляпываться в дурацкие ситуации — все, что я умею. Занятия совсем не для нашего города.
— Всё так, да не так, — в то время как меня снова пошатывает — на этот раз от усталости — Наташка начинает убирать следы нашего пиршества, вытряхивая остатки немногочисленной еды вместе с пластиковыми тарелками в мусор и хозяйственно расстилая на нормальном диванчике у стола свой комплект постельного белья, спешно прихваченный из дому. — Никогда не зарекайся, Полик. Сама не знаешь, что тебя ждёт завтра.
— Очень даже знаю, — пытаюсь отбиться шуткой. — Завтра я буду умирать от похмелья. Целый день. И проклинать себя за то, что понизила градус. А в четверг ты приходишь ко мне и мы делаем тебе офигенную фотосессию.
