Чувствую, как от напряжения меня начинает подташнивать — очень странный эффект от прозрения, от тех истин, которые открылись мне так неожиданно и безжалостно. Спокойно, Полина, спокойно. Не надо истерить и драматизировать. То, что ты поняла сегодня — вполне заведённый порядок вещей, особенно в наших краях. Это не какие-то страшные тайны, не побои, не насилие, не издевательства. Это всего лишь родственные отношения и семейные связи.
Любовь, похожая на кандалы. Многие так живут. Что такого?
Семья — это же святое.
По прежнему прикрывая себе рот рукой, пытаюсь подавить очередной спазм и медленно отсчитываю от десяти до нуля, глотаю слюну и делаю глубокий вдох. Все проходит и это пройдёт. Вся эта отравленность разочарованием даже не в тех, кого люблю как родных, вместо родных. Сейчас мне совершенно глупо, эгоистично жаль своё желание быть принятой в эту семью, стать одной из них. А теперь я понимаю, что самым главным моим счастьем было то, что Никишины не любили меня так сильно, как своих, по-настоящему своих. Тогда, может, я не смогла бы уехать из этого городка. Даже если очень захотели бы.
Как Артур?
Привыкая к этой мысли я стою в полумраке небольшого коридорчика, ведущего в большой зал — главную комнату, где, как всегда, мерно жужжит на разные голоса телевизор, и где обычно обитает дядя Боря, отделённый от всей семьи. И телевизор ему оставляют как утешение за то, что он исключён из общего круга — к этому я тоже привыкла с детства. Но только сейчас понимаю всю горечь иронии его судьбы — может быть, он был бы не против, чтобы им так интересовались, чтобы его не выпускали из поля зрения, чтобы задабривали и закармливали вниманием и лестью.
Но единственный мужчина из семьи Никишиных, тоскующий по вниманию, оказался этим вниманием обделён. Так всегда было, так и будет всегда. Ничего не изменится для него.
А для Артура? Ведь ещё не поздно…
Решаю войти, тихонько постучав, и отодвигаю вбок тяжёлую, с резной ручкой дверь, которая ведёт в зал. Когда-то таким нововведением — разъезжающимися дверями, как у богачей из сериалов, очень гордилась Наташка, рассказывая всем, что у неё не квартира, а почти особняк. Теперь же эта деталь выглядит аляповато, со старомодной претенциозностью.
Прошло не так уж много времени, а как же всё вокруг нас изменилось.
— Кто там? — Бориса Олеговича душит надсадный кашель, и входя в комнату, я вижу его, устроившегося в большом кресле в углу, быстро прячущего что-то под бортик. Я тут же догадываюсь, что это. Микстура от кашля, в которую он наверняка добавил ещё и спиртового бальзама, и теперь, как обычно, лечится, попивая.
Тяжёлые темные портьеры в комнате опущены, но несмотря на это, мне хорошо видно, как щурятся его близорукие глаза, какая вороватая растерянность застыла в них. Дядя Боря не ждал гостей.
Заходит ли к нему сюда хоть кто-то, если сам не позовёт?
— А, Полинка! Это ты… — облегченно выдыхает он и довольная улыбка расползается по его веснушчатому лицу. Веснушки у дядь Бори такие же, как и он сам — несмелые, блеклые. Помимо воли вспоминаю, как любовалась похожими отметинками на загорелых щеках Артура — у него они темнее и похожи на россыпь маленьких родинок. Веснушки, которые не так уж часто встречаются у брюнетов его типа, и, очевидно, доставшиеся ему от отца. Такая своеобразная компенсация за фамилию. Больше ни у кого из семьи Наташки нет и намёка на веснушки, даже у огненно-рыжей Златы.
Чувствую, как к горлу подступает ком, и не могу понять от чего. Я не спешу жалеть Бориса Олеговича — в конце концов, отшельником в собственной семье он прожил почти сорок лет. Значит, было то, что крепко его держало, что не давало уйти и разрушить сложившийся порядок вещей. Или, может, по природе своей он такой, что не может взбунтовать, как бы сильно его ни заталкивали в пыльный угол, как бы ни забивали право на собственное мнение.
Интересно, думаю я, подходя и садясь рядом, а способен ли он когда-нибудь дать отпор? Что такого должно произойти, чтобы заставило его встать, перестать прятаться, врезать кулаком по столу так, как об этом мечтает Тамара Гордеевна, и устроить своим женщинам такой нагоняй, чтобы они все враз присмирели?
Не знаю, совсем не могу представить его в таком образе, как ни стараюсь. Уж слишком не похож на дерзкого бунтаря кутающийся в плед при такой жаре, щуплый и не совсем трезвый Борис Олегович, поясница которого по-бабушкински перевязана тонким пуховым платком.
— Это я того… — замечая мой взгляд, оправдывается дядь Боря. — Болею. Подстудился, Полинка. Как дурак, среди лета, — повторяет он слова жены. — А ты-то как после вчерашнего? Вот вы вычудили вчера… Песни орали во дворе как хулиганы какие-то… даром что взрослые люди. Какой пример молодежи подаёте, а? — говорит он чуть укоризненно, а я улыбаюсь.
Перед ним мне почему-то не стыдно. Дядя Боря всегда был тем, кем казался, и с ним я с самого детства чувствовала себя легко и свободно. Может, потому что было в нем что-то неуверенно-мальчишеское, что в сочетании со вполне взрослой внешностью внушало чувство безопасности. Как будто на самом деле он мальчик, просто притворяется дяденькой. На этом было основано ощущение нашего какого-то едва уловимого родства, того, как я смело рассказывала ему о делах в школе, даже не думая скрываться, как от остальных взрослых. Ну какой же он взрослый? Он ребенок, и он наш.
Сейчас я поразительным образом чувствую себя старше него, как будто этот постаревший мальчик поседел и простудился, но странным образом… не вырос. И не могу понять, в этом его сила или слабость.
Первый заход к Борису Олеговичу я делаю, как и раньше, заговорщически-хулиганский.
— Дядь Борь, — говорю, указывая взглядом на его нычку, прикрытую краями пледа. — А что там у вас за лекарство? Поделитесь?
— Я? Что?! — вскидывается дядя Боря, воровато озираясь. — Ты что, Полинка? Ты что это мне? Ты мне это… не того!
Я только тихо смеюсь в ответ на его притворное возмущение и с намёком подмигиваю.
— Да ладно, мы ж свои. Я не сдам, дядь Борь. Хоть раз в жизни я сдавала вас, а?
Он долго смотрит на меня поблекшими светло-голубыми глазами, потом вздыхает и достаёт из-под полы бутылку с бальзамом. Ага, значит сироп от кашля уже закончился, теперь пошёл бальзам на спирту. Отлично, мне сейчас, чем крепче, тем лучше.
— Ты только эти… рюмки возьми вон там, в серванте, — переходя на шёпот, который едва слышится из-за звуков рекламы в телевизоре, и становясь окончательно похожим на отличника, решившего нашкодить, говорит Борис Олегович. — А то не хватало нам, как беспризорникам, из горла. Верно же, Полинка?
— Ну, почему сразу из горла? — смеясь, я поднимаюсь с дивана, и подхожу к серванту. — Вы можете из горла, а я буду из крышечки. Чисто как босяки с Черемушек, — добавляю в шутку и умолкаю, больше не смеясь и ничего не говоря. Оцепенение, охватившее меня, связано даже не с тем, что я упомянула Черёмушки — один из самых дальних и неблагополучных районов, — и вдруг вспомнила, что именно в этом районе находится квартира Артура, и он сам мне об этом как-то говорил. Это не трогани меня в сравнении с тем, что я вижу, протянув руку за рюмками и остановившись буквально в паре миллиметров от их стеклянных ножек.
