Это сейчас я могла бы дать отпор…
Стоп, Полина, стоп! Что-то ты не туда свернула. Речь о прошлом, а никак не о настоящем и не о «сейчас».
— Потом вроде ещё кто-то был, нет? — спрашивает у Эмельки Тамара Гордеевна, увлечённая рассказом о сыне.
— Да была ещё одна, Оксана! Не помнишь, что ли, ба? — удивлённо отзывается та. — Но она такая вредная оказалась, с уроками мне не помогала, ещё и жадина. Теть Поль, вот ты мне свою косметику давала, когда мы у тебя гостях были, в классе с подружками мы всегда делимся, и я малым уступаю, вот если Радмилке захочется накраситься. А эта Оксана, — даже имя девушки Эмель произносит въедливо, — всегда кричала, как резаная, если я в ее косметичку лазила. Жалко, что ли…
— Да, Оксана получше была, получше, — подтверждает Тамара Гордеевна и я удивляюсь — о, раз запомнила имя, значит, эта пассия прошла «экзаменовку». — И мы ее одобряли… почти. Красивая девка была, видная, как манекенщица…
— Модель, ба! — тут же поправляет ее Эмелька.
— Да, модель, — соглашается Тамара Гордеевна. — Но капризная — страх! То ей не то и это не это. Не могла принять, что сына работает с утра до ночи. А как ещё мужику по-другому, верно, доча? — переспрашивает она у Наташки, которая, картинно вздыхая, возводит глаза к небу и пожимает плечами, как бы говоря — ну все, мать села на своего любимого конька и завела разговоры об обожаемом сыночке, так что это не закончится никогда.
— Мужик — он хозяин в доме и кормилец, слышишь, Валенька, — обращается Тамара Гордеевна к дизайнеру, который сидит, по-прежнему обиженно пыхтя, и только шумно дышит. По всему видно, что он обжег язык и говорить ему теперь трудно, что не может меня не радовать. То, что я слышу, заставляет меня закипать помимо воли, так что я рада, что Вэл не вмешивается.
Кажется, я все больше и больше понимаю желание Артура отделить себя от семьи любым способом, пусть даже противоречащим логике и здравому смыслу. И дело тут не во временных трудностях и размолвках, как с Наташкой. А во вполне естественном желании остаться собой, просто человеком, в то время как самые родные люди упорно стараются тебя обезличить и поглотить, сделать частью себя. Не самое приятное чувство, даже несмотря на то, что делается это исключительно с любовью и обожанием.
— … ему ж семью надо обеспечивать, что это за мужик такой, у которого женщина ещё и работать должна. И о матери и о сёстрах не забывать. Жён может быть хоть с десяток, а мать и сёстры — одни, на всю жизнь, они поперед всех авторитетов, — с такой же рассудительностью продолжает Тамара Гордеевна. И ничего не меняется в ее голосе и манерах, в ее тёплой, приятной улыбке. Почему тогда мне начинает казаться, что городит она несусветную чушь и ее слова вызывают еле сдерживаемое раздражение?
Опускаю глаза, стараясь успокоиться, отвлечься на завтрак, и беру из своей тарелки свежий вареник, на который заботливая Эмелька уже сбрызнула сметаной. И, несмотря на то, что это моя самая ностальгическая, любимая с детства еда, совсем не чувствую вкуса — ни вишневого сока, который автоматически, не то что Вэл, непривыкший к народной кухне, втягиваю в себя, ни мягкости теста, ничего. Как всегда в моменты, когда внутри у меня что-то переламывается, всё вокруг кажется пресным и бесцветным. Только гнев бьется-шумит внутри пульсирующим сгустком. Гнев, смешанный с горечью разочарования.
Я все ещё не могу перечеркнуть свои мысли и убеждения по поводу семьи Наташки, по поводу дружного клана Никишиных, которые стоят друг за друга стеной, искренне любят, поддерживают, не дают в обиду и… возможности быть собой, быть самому по себе, даже если очень сильно хочется. Не дают уйти, оторваться, чтобы узнать жизнь самостоятельно, а потом вернуться — но по доброй воле.
Что там говорил Артур во время нашего последнего разговора? Семья — это не только обязаловка. Семья — это когда все по желанию, и так, как нравится каждому.
Внезапно мне становится очень стыдно за то, что я наговорила ему тогда, как заняла позицию умудрённой матроны, ещё и тыкала в глаза возрастом, в стиле «Ничего ты, наивный мальчик, не понимаешь». Одно теперь я понимаю абсолютно точно — если кого и можно назвать наивным в сложившейся ситуации, то не его, а меня.
Меня, решившую, что во всем на свете права только на основании своего старшинства и того, что знаю родных Артура на десяток лет дольше.
Дольше — но вот лучше ли?
Никогда не думайте, что знаете кого-то слишком хорошо. Самые удивительные и не всегда приятные сюрпризы часто преподносят те, в ком вы и не думали сомневаться.
— Да приложи, приложи лёд к языку, не бойся, не подавишься! — отвлекает меня от размышлений Наташкин голос. Отгоняя от себя оцепенение, пытаюсь понять, что происходит — и вижу, что Никишины, как всегда, гуртом, лечат дизайнера, который мученически ноет и отталкивает от себя Эмель, подсовывающую ему лоток из морозилки с застывшими в нем кубиками льда.
— А мы девочкам сейчас позвоним, Радмиле и Златочке, пускай принесут Вале мороженого, — улыбается Тамара Гордеевна, и вокруг ее глаз привычно залегают уютные лучики-морщинки, вот только сейчас я чувствую себя отделенной от тепла, исходящего от них, тепла, которое всегда грело меня в их доме.
Я как будто временно в вакууме, в каком-то пустом пузыре, перекрывающем все звуки, ощущения и запахи. Будто искреннее, почти дочернее восхищение этой семьей надломилось, треснуло, и сейчас балансирует, готовое рассыпаться, как конструкция, в которой снесли самый главный элемент. И элемент этот — право оставаться собой, совершать свои собственные выборы, делать ошибки, и открываться людям ровно так, как ты посчитаешь нужным. Принадлежать только себе и быть свободным. А если и делить с кем-то жизнь, секреты и тайны, провалы и успехи — то только по доброй воле, отнимать которую не может никто. Ни родители, ни дети, ни жены, ни мужья, ни босс, ни царь, ни божество любой из вселенных.
Никишины вокруг меня продолжат шумно выяснять, какое мороженое стоит купить Валеньке, а, чувствуя, что хочу отдохнуть от этой суеты, встаю из-за стола, поблагодарив за угощение и, сославшись на то, что хочу увидеть дядю Борю, ухожу из кухни.
Вслед мне несутся взволнованные расспросы, но я только молча машу головой и делаю успокаивающийся жест рукой, мол все в порядке. Показываю им, чтобы сидели и дальше, а мне просто… надо проветриться.
— Полиночка, может приляжешь? Разморило, видать, после еды?
Тамара Гордеевна, как всегда, очень добрая и понимающая, вот только почему же она не понимает, что любовь без права на выбор разрушает — особенно если это такое слепое и мощное чувство, как материнская привязанность.
— Полька, куда ты, не доела ж! Вот схлопочешь гастрит себе со своими выбрыками! У самой вечно шаром покати, так хоть у нас отъешься!
Наташка, искренне заботится обо мне — она вообще все делает очень искренне и от души. И ревнует меня к Эмельке, и переживает о моем здоровье и личной жизни, и привлекает к своим делам, не спрашивая, хочу ли я этого, нужно ли это мне. Так же не привыкла спрашивать она и Артура — чего он хочет, что ему нужно. Он просто должен ей по праву младшего брата. Хотя… какое там право — у него есть только обязанности. Обязанность помогать ей транспортом, быть личным водителем, а ещё — вносить свою лепту в то, чтобы она ни в чем не нуждалась, потому что какой мужик позволит, чтобы женщины в его семье работали.
