— Мама за папу вышла не по любви, — шепотом рассказывает Наташка, когда в тот же вечер, под громкий воробьиный щебет мы едим арбуз у неё на балконе и аккуратно собираем семечки в кулёчек (Гордей Архипович не разрешает мусорить ни во дворе, ни у себя в усадьбе) — Дедушка ее заставил. Силком выдал. Мама говорит, спасибо ему, вовремя нравоучение сделал.
— Как не по любви? — удивляясь такой откровенности и тому, что Тамара Гордеевна обсуждает это с дочерьми, тоже шепотом спрашиваю я. Моя мама никогда не говорила со мной о личном, на все вопросы отвечая одно: «Иди лучше уроки делай, Полька»
— А вот так. В жизни всякое бывает, — хмуря густые, словно нарисованные углём брови, Наташка по-взрослому подпирает подбородок рукой и заводит вечное, сладко-тягучее: «Заче-ем вы, деву-ушки, краси-ивых любите, непостоя-янная у них любо-овь»
Меня завораживает ее понимание вопросов, в которых я ничегошеньки не смыслю, умение красиво, как на свадьбах или похоронах, петь глубоким сочным голосом, и то, как она с сёстрами по-хозяйски готовит ужин и убирается в огромной квартире.
Иногда я даже ловлю себя на желании переехать к ним и стать частью этой семьи. Чтобы и у нас устраивали такие же шумные застолья и праздники, чтобы и моя мама, как Тамара Гордеевна, брала в руки гитару, и тряхнув гривой смоляных волос, пела цыганские романсы — совсем как Наташка, и даже красивее. Чтобы и на меня, когда мы всей семьёй выходим в луна-парк или в кино, оглядывались соседи, и кто с восхищением, а кто и с неприкрытей завистью, говорил: «Ух, какие девки растут — заглядение! Видна, видна гордеевская порода!»
Дядя Боря, Борис Олегович, обычно держится особняком и смотрится лишним в этом дружном кругу, несмотря на то, что он законный муж Тамары Гордеевны. С такой же силой, с какой в его жене и дочерях полыхают яркие краски, в нем проступает одна невзрачность. Блекло-рыжий цвет волос, светлые водянистые глаза, россыпь веснушек на щеках — на фоне красавицы-жены он выглядит серым пятном, белой, или скорее облезлой вороной. Единственное его достоинство — прописка в центре города и квартира из четырёх комнат, которую успел выбить его отец, второй Наташкин дед, прежде чем его скинули с места секретаря парткома
А ещё дядя Боря добрый, если выпьет. И умный, когда не перебивают. Я поняла это не сразу, где-то к шестому классу, когда только Никишин-старший влёгкую решал мне примеры с дробями и самые сложные уравнения.
— Спасибо, дядь Борь! Вы очень умный, дядь Борь! Вам точно надо Нобелевскую премию дать!
— Тоже мне скажешь… премию, — от смущения, как все рыжие, он ярко-пунцово краснеет и криво, как-то несмело улыбается. — За что премию-то, Полька?
— За все! За математику, за географию, за черчение всякое! Повезло Наташке, что у неё такой отец. Мой вот после развода со мной и общаться не хочет, и с уроками не помогает, — застегивая осеннюю куртку и бросая учебники в пакет, говорю я, не понимая, почему дядя Боря не радуется, а становится ещё грустнее, и в глазах его появляется как-то странное, тоскливое выражение. Точно такое же было у нашей собаки, когда она вдруг захирела, начала подволакивать ноги, а потом насовсем исчезла из нашего двора.
Но мне некогда думать над этим, сегодня вечером у нас с Наташкой дискотека и она должна прийти ко мне, чтобы накраситься и напихать в лифчик носков — так едва наметившаяся грудь будет казаться больше.
— Мамка совсем психованная стала, — подводя выразительные синие глаза, говорит Наташка, не отрывая взгляд от зеркала. — Истерики каждый день, все у неё виноваты, все ей зла хотят. То переживает, что не сможет родить, то вдруг думает, что ребёнок умрет, или того хуже — будет похожим на отца. Тогда, говорит, откажется и в дом малютки сдаст. Совсем с ума поехала… Сама виновата, не надо было беременеть в четвёртый раз, в её-то возрасте!
— А сколько ей? — впервые думая о красавице Тамаре Гордеевне как о возрастной женщине, говорю я. Одной рукой при этом пытаюсь сделать так, чтобы носки не торчали из лифчика и все мои шикарные формы смотрелись естественно. — Ну что, как у Памелы Андерсон? — и разворачиваюсь, чтобы Наташка смогла оценить мои старания.
— Тридцать три! — презрительно фыркает Наташка. — Тоже мне! О чем они только думали!
— Что, тридцать три? — не могу понять я, поправляя свою попышневшую грудь.
— Тридцать три года матери, говорю! Ну, зачем нам ещё один ребёнок? Зачем? Это все папка с его «хочу сына, хочу сына»! А она ведётся как дура, а потом всем нам нервы портит. Видно он и женитьбы на ней так добился — не нытьем, так катанием! Вот будет смешно, если ещё одна девка родится! — Наташка нервно смеётся. — Что тогда? Троих детей им мало, наследника, значит, подавай. Я сразу сказала — я своей комнатой делиться не буду! Нинка тоже, вот пусть к Алевтинке и подселяют. Она одна за всех нас ныла — хочу братика, хочу братика! Вот пусть и нянчится с ним! А сиськи хорошие вышли, совсем как у Памелы, да!
Дальше за полетом Наташкиной мысли я не слежу. Получив доказательство своей неотразимости, пытаюсь надеть колготки, не порвав, и залакировать челку. Все проблемы взрослого мира кажутся мне не стоящими и выеденного яйца. Когда я вырасту, у меня будет совсем другая жизнь.
Теперь мы сидим, вернее, валяемся с Наташкой на бескаркасном диване, сыпучее покрытие которого так быстро меняет форму под нашими телами, что, не прекращая хохотать, кто-то из нас время от времени соскальзывает вниз. После чего уцелевший подаёт упавшему руку и все начинается сначала.
Мы пьём вино из горла, как в старших классах, передавая бутылку одна другой и прикладываясь к ней по очереди. Козел Антон, которого Наташка обозвала «сатанюгой» и «совсем с ума в своих столицах сбрендили», смотрит на нас по-прежнему презрительно. Вместо одной пьянчужки его омертвелому взору предстают две, к тому же, не умолкающие ни на секунду.
— Ты точно не беременная? Пить можешь? — в который раз спрашиваю Наташку, все ещё не отойдя от новости, что теперь у неё самой четверо детей. Правда, в отличие от Тамары Гордеевны, верно пилившей мужу мозг в одном браке, каждый ребёнок Натальи — от новой любви на всю жизнь. Со времён школы ничего не изменилось. Подруга каждый раз сокрушительно влюблялась до смерти — и вскоре так же быстро и драматично понимала, что опять ошиблась.
— Четыре раза замужем, Наташ! Ну, ты даёшь! Ну, даёшь!
— Три! С Миколаэ мы ещё не поженились. Но скоро поженимся, ты не думай!
